Август, воскресенье, вечер
Шрифт:
— А… — папаша фокусирует на мне бессмысленный взгляд, и губы расплываются в торжествующей, ядовитой улыбочке. — То есть, плохо без меня, да? И учеба не ладится, и жрать нечего. А что так, Валер? Я же во всем был неправ. Я же вообще не человек?
Я молчу. Про добрых и понимающих отцов, которые дают дельные советы, поддерживают, защищают и тайком утирают слезы на свадьбах повзрослевших дочерей, я читала только в книгах. Детская память сохранили лишь его разухабистые выходки и шумные разборки с мамой, с тех пор, как папа переехал в областной центр, он наведывается к нам исключительно подшофе,
— Пап, а ты не забыл, как мы плыли на лодке? К маленькому озеру на том берегу. Мы там играли в мяч, ныряли в воду, смеялись…
Я сажусь на свободный стул, подпираю ладонью подбородок и с затаенной надеждой жду ответа, но папа шумно глотает кофе и не вдупляет:
— Какое еще озеро? С которого нас с пацанами в детстве твой дед гонял? Такого не было, Лерка, не ври. Я туда лет тридцать не плавал.
От досады сводит горло, но я лишь грустно усмехаюсь. Он тоже ни черта не помнит о прошлом, так зачем я продолжаю выискивать в нем человечность и доброту?
— Как Кристинка? Кого ждете, пап? — я спрашиваю скорее из вежливости, но эта тема находит в отце живой отклик, и его распирает от гордости:
— Сына ждем. Наследника! Кстати, я ему уже хату купил. В Москве. Вырастет — поедет покорять. Че, Валерка, завидно? Его-то я нормально воспитаю. Сам.
— Это вряд ли… — шепчу под нос и прячу глаза. По венам кислотой растекается обида, в груди тяжело, и трудно дышать.
Как на грех, папаша слышит мой комментарий и мгновенно звереет:
— Чего?!! — он швыряет в тарелку надкусанное печенье, вскакивает и брызжет слюной: — У меня нормальная семья, молодая жена. Я, может, только жить начал! Кристинка — решительная баба, я ее уважаю! А мать твою за что уважать? За то, что пресмыкалась? За то, что любила только деньги?! И ты такая же. Мягкотелая, без стержня! Без мозгов, да еще и неблагодарная тварь! Я мало в тебя вложил? Мало?!! — он нарезает круги по комнате, шатается и машет руками. — Я и этот дом продам, как только тебе стукнет восемнадцать, поняла? Чтоб ты не могла ни на что претендовать. Я не буду больше на своем горбу тащить вас, убогих!
Я ощущаю неотвратимое приближение обморока и удерживаюсь за край стола. Проблема в том, что у папаши, даже в стельку бухого, феноменальная память на данные обещания. Значит, этот вечно холодный дом, в стенах которого бодро зализывались раны и надежно прятались искалеченные судьбы, где прошло мое короткое детство и сгинула мамина молодость, скоро уйдет с молотка! А мы, словно ни к чему не причастные, рискуем остаться на улице?
На оглушающий бит учащенного сердцебиения сами собой ложатся строки из Ваниного плейлиста.
Надо бороться за свои принципы. Надо биться за то, что тебе дорого.
— Я никогда не просила тебя подкупать учителей и задвигать Ингу! — я медленно поднимаюсь, встаю на цыпочки и выплевываю всю свою горечь и злость: — Я никогда не хотела быть самой крутой и идти по головам! Маму ты мог удержать только страхом и подачками! И перестал присылать нам деньги, как только Кристинка захотела квартиру в Москве? Ты не тянешь, а признаться стыдно… Ты и дом по той же
Отец пыхтит, как мамин отпариватель для одежды, коротко замахивается, отвешивает мне звонкую оплеуху и сорванным голосом хрипит:
— Да я за такие слова тебя порешу. Мокрого места не останется. И заступнички типа Игнатовны и Наташки Бобковой тебе не помогут! — Надо мной зависает его пудовый кулак, и я зажмуриваюсь. Но, сквозь стихающий звон в ушах и болезненную пульсацию в щеке, различаю громкий окрик:
— Дядь, ты что творишь?
Дверь в коридор открыта, на пороге стоит бледный Ваня в футболке с принтом «Мне все можно», драных джинсах и с телефоном в руке.
Я мешком оседаю на стул и давлюсь слезами — к обиде, боли и испугу примешиваются одуряющее облегчение и восхищение. Вдруг вспоминается старая история о том, как папа выбросил постеры и акриловые статуэтки любимого айдола из моей комнаты, но с Волковым такое точно не прокатит.
— Опа. Что за крендель? — папаша искренне удивляется и, с намерением заставить Волкова «пояснить за надпись», прет на него. Однако, смекнув, что тот выше ростом и далеко не дохляк, останавливается и примирительно вопрошает: — Зачем снимал? Денег надо? Или к ментам теперь пойдешь?
— Я это видео дочке вашей перешлю, — не моргнув глазом, парирует Ваня. — Чтобы вам показала, когда протрезвеете.
— Это кто же у нас такой говорливый… — оскорбленный в лучших чувствах отец подбирается ближе, но Волков мрачно косится на мою пылающую щеку, на секунду каменеет и внезапно взрывается:
— Ты зачем ее бьешь, как рука поднимается? — он хватает папашу за грудки, трясет и цедит сквозь зубы: — Мужик ты или нет? Хотя, какой ты после этого мужик…
— Да я тебя порешу на раз, шакал малолетний… — отец тоже заводится, резко выворачивается и, бешено вращая красными глазами, явно выискивает на столе нож.
Я мгновенно прихожу в себя, подпрыгиваю к нему и кричу в побагровевшее, сломанное в давней драке ухо:
— Пап, перестань. Это Ваня Волков! Мой новый одноклассник, наш сосед. Внук Брунгильды!
Папаша словно натыкается на невидимое препятствие, прищуривает опухшие зенки и пристально разглядывает Ваню:
— А, так это Рюмин… — его одутловатая физиономия светлеет от умиления, и мне становится по-настоящему жутко. Принять стройного блондина Ваню за плотного темноволосого Илюху, который, к тому же, с раннего детства крутился под его ногами, — даже для пьяного отца перебор.
— Какой еще Рюмин?!. — проворно прячусь за Ваниным плечом, прикрываю рот дрожащей ладонью и в панике приговариваю: — Кажется, это белочка. Вот и допился… Бежим. Пожалуйста, бежим отсюда, Вань!
Я настойчиво тащу Волкова за рукав, но на выходе он тормозит, оглядывается на отца и презрительно качает головой:
— Зашейся, пока никого не убил, гребаный герой! Лера сегодня у нас побудет.
* * *
Глава 44