Август, воскресенье, вечер

Ру Тори

Помелькав, в во всем поселке гаснет свет.

— Кажется, молния ударила в подстанцию! Такое и прошлым летом случалось! — я вскрикиваю, и от первобытного ужаса немеют пальцы и покалывает пятки. Кое-как нахожу в смартфоне фонарик, и Ваня, с моей подачи порывшись в шкафчике под потолком, вытаскивает из него оплывшую стеариновую свечу на антикварном бронзовом подсвечнике. Чиркает спичка, и слабый желтый огонек выхватывает из темноты узорчатые шторки, композиции из сухой травы в деревянных рамках, ажурные салфеточки, сахарницу и стеклянный заварник.

— Опять тяжелая романтика:

ужин при свечах! Клянусь, я не специально! — Ваня еле сдерживает смех, щелкает зажигалкой, и над конфоркой газовой плиты расцветает голубой цветок. Наполнив водой эмалированный чайник, он ставит его на огонь и, вооружившись рукавицами-прихватками, склоняется над духовкой и наконец водружает на стол румяный результат наших совместных трудов.

Мы сметаем шарлотку и чай в считанные минуты, а потом, толкаясь пятыми точками, сражаясь на полотенцах и брызгая друг в друга водой и пеной, дружно моем посуду. Я пьяна от зеленого чая с мятой и лаймом, от вкуснейшего десерта с черникой и ванилью, от бесконечных разговоров и обжигающих взглядов… Я пьяна от присутствия Вани.

Он дорог мне. Как самый близкий друг. Как родственная душа. Как герой моих несбыточных снов. Как любимый парень.

И мутный, навязчивый, липкий страх вырывается из глубин подсознания и с утроенной силой давит на сердце.

— Ваня… А что вы намерены делать, когда… Ну, если, не дай Бог… — Я едва не роняю вымытую вилку, и веки щиплет от непролитых слез.

— Когда она умрет? — Он предусмотрительно забирает у меня столовый прибор и отправляет в ящик у раковины. — Еще в Москве мать поклялась, что пробудет в Сосновом ровно столько, сколько должна, и ни минутой дольше. У нее нет здесь работы, да и в целом… Тут токсичная обстановочка. Поначалу я был с ней солидарен, я вообще это Сосновое в гробу видал, но теперь есть одна проблема… Я не хочу отсюда уезжать. Ну, или так: я не хочу уезжать отсюда без тебя.

Он шагает ко мне, обнимает и упирается твердым подбородком в макушку. Зарываюсь носом в его футболку, вдыхаю запах карамели и миндаля и закрываю глаза.

Формально мы еще не взрослые, наши планы от нас не зависят. Наше будущее — как предрассветная дымка, вечер воскресенья, предчувствие перемен… Но объятия крепнут и, с каждым биением сердца, становятся горячее и ближе. Под ребрами то вздымается жар, то растекается ледяной холод, мышцы напряжены от паники, но скованы ощущением абсолютного доверия, уюта и покоя. От Вани исходит родное тепло, его сердце громко и размеренно колотится в груди.

Мне нужно остановить это мгновение и навсегда запечатлеть в памяти — чтобы потом, продираясь сквозь толщу прожитых зим и лет, возвращаться к нему в минуты отчаяния…

— Можно я не уйду? — умоляю я еле слышно, прирастая к нему всем телом. — Пожалуйста. Там так жутко и стремно.

— Я как раз собрался попросить тебя о том же…

Молния выхватывает из темноты лицо Вани, и от его совершенной красоты захватывает дух.

Он смотрит так, что я едва не теряю сознание, опускает ладонь на мой затылок, подается вперед и осторожно касается губами губ. Оказывается, я уже успела

соскучиться по ощущению полета, свободы и безграничного счастья. Как же быстро его поцелуи стали для меня такими же важными, как свет и воздух…

Он берет меня за руку и провожает во мрак пустых комнат; огонек свечи с трудом пробивается сквозь темноту, тени причудливо скользят по закрытым дверям и блестящим обоям. Наконец беспомощное зрение различает ряды полок с золотистыми корешками книг и географическую карту на стене, я сажусь на уже знакомый, заваленный множеством думок диван, поджимаю ноги и жду, когда Ваня устроится рядом.

Мы снова долго целуемся — по коже бегут мурашки, под ней курсируют разряды электричества, а снаружи на землю рушится непроницаемая пелена первого летнего ливня.

Я глажу завитки и буквы Ваниной татуировки и шепчу:

— Хоть она сделана не для меня… Ты же… меня не забудешь?

— Это клятва для всех, кого я люблю. И для тебя.

— А ты любишь меня?

В ушах звенит тишина. Он дрожит и прерывисто выдыхает в мою шею:

— Я бы хотел, чтобы тебе никогда не было страшно, одиноко или больно. Я никогда еще не стремился настолько сильно кому-то доверять. Никто, кроме тебя, не способен меня уничтожить. Это любовь? Лер, я… никогда не думал, что способен на такие мысли и эмоции.

— Иди сюда! — я взбираюсь к нему на колени и уже сама, без робости и стыда, исступленно целую приоткрытые губы. Я не воспринимаю ничего, кроме оглушающего ритма пульса, горячих рук на талии и отчаянной решимости шагнуть вместе с ним за край.

— Как далеко ты готова со мной зайти? — Ваня отрывается от меня и хватает ртом воздух, я судорожно перевожу дыхание, запускаю пальцы в его светлые волосы и заглядываю в черные, как эта сказочная ночь, глаза:

— Что там написано у тебя на футболке?

— «Мне все можно», — усмехается он, и я, умирая от страха и нежности, произношу самую важную в жизни фразу:

— Да. Сегодня тебе можно все…

* * *

Глава 45

Крыши домов, кроны плодовых деревьев и далеких сосен залиты розовой краской восхода, но во дворе тишина — полоумный петух еще спит, и без его оглушительного вопля утро не наступает.

Я утопаю в россыпи мягких подушек, разглядываю загадочные очертания предметов, проступающих из газа предрассветных сумерек, не шевелюсь и не чувствую тела — оно распалось на атомы и растворилось среди звезд, черных дыр и туманностей.

Рядом, в тепле одного на двоих одеяла, тихо сопит умиротворенный, расслабленный Ваня — он летает в своих неведомых снах и не знает, что невыносимо прекрасен и до потери пульса мною любим.

Он опять напоминает мне ангела — правда, ночью опытным путем выяснилось, что он вовсе не святой, не невинный и вполне искушенный, и я поплатилась за свои неосторожные выпады в его адрес. Приподнимаюсь на локте, безнаказанно любуюсь им и, преисполнившись неистовым умилением, быстро чмокаю в нос. Ваня морщится, но не просыпается.