Бал шутов. Роман
Шрифт:
Он шпарил по памяти.
Трубка довольно долго молчала.
— Послушайте, Борис Николаевич, — наконец, проговорила она, — даже древние греки знали, что есть мера в вещах!.. В пятницу мы читаем новую пьесу, и если вы хотите в ней роль — извольте придти на читку!
«Ах, не шейте вы ливреи, евреи! Не ходить вам в камергерах, евреи!» — с пафосом продекламировал Борис.
— Послушайте, — спросила трубка, — что вы там бормочете? Какие ливреи
— Вам этого не понять, — ответил Борис. — Хорошо, мы придем на читку. Хотя новые роли у нас уже есть…
Париж поразил гения Гуревича — его там никто не знал.
Это было непривычно. В Ленинграде на улицах его узнавали, останавливали, заговаривали, просили автограф, иногда денег.
Часто местные алкоголики наливали ему бесплатно стакан «Московской» и пили за театр и за Гуревича.
Пожать ему руку было честью. Ее потом долго не мыли. Часто он слышал шепот:
— Вон Гуревич, да вон, вы что, не видите?..
Где-то в глубине ему было приятно.
Тут о нем никто не слышал, не бросал в его сторону пылающих взглядов. Даже проститутки, даже полицейские.
Было как-то непривычно ходить среди людей абсолютно незнакомых, равнодушных к его такой известной особе, не с кем было перекинуться словом, хлопнуть по плечу, расцеловаться.
И вообще, если б и было с кем — целоваться было как-то неприлично — принимали за пидера.
Ему так и разъяснили. Но все равно — пидер — не пидер — а целовать было некого…
Первую ночь он провел в отеле, где-то на Монпарнасе — его тянуло к тем художникам начала века.
Открыл ему заспанный вьетнамец, взял деньги и протянул ключ.
— Комнаса сесть, — сказал он.
Первым делом в «комнасе сесть» Гуревич начал искать туалет. По всей видимости, его не было. В коридоре тоже. Уже в панике он обнаружил его внизу, во дворике. Дверь была дощатой, скрипела, и упитанный человек вряд ли б мог туда войти.
Гуревич втиснулся — он был тощий, как Мейерхольд. Но там не было света. Начались новые поиски — широко раскрыв дверь, Гуревич искал выключатель.
При луне было как-то неудобно, а внутреннего света не было. Казалось, что электричество еще не изобрели.
Силы кончались, больше терпеть он не мог, со злостью захлопнув дверь, взгромоздился на унитаз… и свет зажегся.
Это его поразило. Он слез с унитаза — все погузилось во мрак.
— Да, это город света, — произнес он.
Затем он вернулся в «номер сесть» и начал искать подушку, потому что на кровати были какие-то валики. Он искал ее в пахучем шкафу,
Без подушки он спать не мог, он привык к ней — не было куда уткнуться, куда зарыться, куда плакать.
Он находил все — хлебные крошки, пауков, помаду — подушки не было.
Он разбудил вьетнамца.
— Подушка, — сказал он по слогам, — по — ду — шка!
— Не полосено, — ответил вьетнамец, — три свезды — есть подюска, нет свезды — нет подюска.
И пошел спать.
Гуревич покрутился по номеру, полюбовался на крышу общественного туалета под окном и лег спать на валик.
— Может, усну?..
Но сомкнуть глаз ему не дали — со всех сторон занимались любовью.
С юга сопели, с севера стонали, с востока вскрикивали, а с запада с посвистом долетела фраза «Анкор, шери, анкор!».
Гуревич встал и пошел к вьетнамцу.
— Это гостиница или публичный дом? — поинтересовался он.
Вьетнамец с трудом протер глаза.
— Три свезды — есть госсиница, — сказал он, — нет свезды — публисьный дом.
И вновь уснул.
Гуревич хлопнул дверью и вышел в ночной Париж.
На читку Соколы ехали в метро, никого и ничего не замечая и продолжая жадно читать. По ним можно было сразу понять, что советский народ — самый читающий в мире.
Пожилой человек в пенсне незаметно читал через плечо Бориса.
— Простите, — обратился он к Соколам, — вы когда выходите?
— На станции «Невский проспект», — раздраженно ответил Борис, — не мешайте! — И вновь углубился в чтение.
— Извините, — сказал пожилой, вы не могли бы читать несколько быстрее?
— Почему? — не поняла Ирина.
— Видите ли, — объяснил пожилой, — больно интересная книга… А вы скоро выходите. И я ничего не успею просмотреть… Вы не могли бы мне хотя бы сказать, кто ее автор? И где ее купить?
Соколы хотели что-то ответить, но вдруг взгляд старичка задержался на одной строчке. Он несколько раз пробежал ее глазами, потом побледнел, вскрикнул и начал медленно оседать.
Толпа бросилась к нему.
— В чем дело, — взволнованно спрашивали люди, — сердце?
Ирина раскрыла сумочку и стала искать лекарство.
Старичок раскрыл глаза.
— Са — сахар — ов, — едва выдавил он, — с — сахар…
— Ясно, — констатировала полная дама, — диабетик…
В гардеробе им приветливо улыбался Петрович.
— Ну, что, — подмигнул он, — сегодня снова до пояса раздеваться будем или до трусов?