Белый, белый снег… (сборник)

Александров Александр Валерьевич

– С первого дня? Или потом призвали?

– С первого, парень, с самого, что ни на есть первого. Как только война началась, в тот же день в нашу деревню человек из района приехал. Собрали всех возле сельсовета, объявили о мобилизации. Мне тогда девятнадцать лет исполнилось. Должен был еще весной призываться, но до особого распоряжения оставили… Сборы недолгими были. Приехали в райцентр, а на станции уже теплушки готовые стоят. Погрузились – и вперед, на Архангельск. Там кого куда определили. Я в отдельный лыжный батальон попал. Занятия, наряды, все как положено. Мне это быстро надоело. Скорей бы на фронт, думаю. О войне тогда никакого понятия еще не имел, все больше по книжкам представлял. Пацан еще, что тут говорить… Бывало, на политзанятиях сидим, а я мечтаю: вот попаду на фронт, проявлю там геройство, наградят меня медалью, а еще баще – орденом; а то ранят легко, да и в отпуск отпустят, и заявлюсь я в деревню этаким лихим парнем. Отбою тогда от девок не будет… Очень уж хотелось мне этого. Девки-то всегда меня любили меньше, чем я их. Ростом не

вышел, наверное, поэтому… Ну и вот, глубокой осенью перебросили нас на передовую. Сгрузили с эшелона – дальше топайте пешком. Пешком так пешком, нам не привыкать. А фронт уже рядом, слышно как гремит в той стороне. Идем по дороге, а снег валит, валит – густо так. Все белым-бело вокруг. И, что удивительно, какое-то праздничное настроение появилось. Будто не на войну идем, а на парад, или учения там какие. Понятно дело: в теплушках отлежались, отдохнули, худо-бедно накормлены, одеты во все сухое – где там о плохом думать. Конечно, под ложечкой посасывало, но не от страха, а от неизвестности скорее. Страху-то еще неоткуда взяться было. Вот когда пришли на место да траншеи уже отрытые заняли, тогда немного запотряхивало. Но кому охота трусом казаться? Виду никто не подает. Ночь кое-как переночевали, а утром крещение получили. Откуда они взялись, я так и не понял: то ли в атаку с ходу пошли, то ли случайно напоролись? Никто ничего не командовал, вдруг справа и слева наши стрелять начали. Я еще подумал: как они знают, что это немцы? Может, это свои… Далеко, ни хрена не видно, все серое – снег-то за ночь почти весь растаял. По кому стрелять? Но тоже передернул затвор, долбанул пару раз за компанию. Потом только разглядел: как мыши – нет-нет, да и перебегут… Но бой длился недолго, ушли они. С собой унесли сколько-то, но те, что поближе, остались лежать. А у нас только двоих ранило. Ну, можно так воевать! Зря, однако, радовались. В скором времени такое началось, что словами не опишешь. Ты в землю жмешься, а она дрожит, как живая, вокруг все ходуном ходит, гул сплошной от разрывов. Вот где страху-то!.. Тут и маму родную, и Господа Бога, и кого только не вспомнишь. За пару дней наша рота наполовину уменьшилась. Вот тогда смертей навидался. Видел, что от людей после прямого попадания остается… А то ойкнет который-нибудь – и рана маленькая, словно гвоздем ткнули – а он гаснет, гаснет потихоньку. Глядь – и нет человека… Трепали нас сильно. Хотя главный удар был все же нанесен где-то южнее. Там они и прорвались. Пришлось нам с боями отходить. Потом меня ранило в руку. Отлежался в санбате и поехал учиться в сержантскую школу. К осени опять попал на передовую.

…Дрова в маленькой железной печурке прогорели, и сразу стало прохладно. Я встал, подбросил в топку сухих коротеньких поленьев и, присев на корточки возле «буржуйки», закурил.

– В атаку приходилось ходить?

– Приходилось.

– Страшно было?

– А ты как думаешь?! Бежишь так, что дыхание заходится, орешь во всю глотку невесть что, а внутри все напряглось, в мозгу одна мысль сидит: вот сейчас, вот сейчас… Как во время драки. Машешь, бывало, кулаками, а сам ждешь – вот-вот по физиономии прилетит. Только в бою пострашнее.

– Были еще ранения?

– Нет. Бог миловал, Больше ни разу за всю войну не задело. Я ведь не все на передовой был, случалось и в тылу сиживать.

– А ногу разве не на войне потеряли?

– Ногу-то?.. – Он замолчал. Мне показалось, что ему тяжело вспоминать об этом. – Ноги я уже после войны лишился… Наказание мне это – так я понимаю. Грех большой совершил – друга в беде бросил.

Он опять замолк. Мы лежали во тьме, слушали, как гудит в печи пламя, и скребутся мыши под полом. Я не спрашивал его ни о чем, ждал, когда он сам заговорит.

– Случилось это под Новый год, – начал он. – Я тогда уже семейным был, сынок у меня родился… Зашел вечером к Кольке Лаптеву. Он первый кореш мой был, со школы еще, не разлей-вода. Только воевали порознь, а так – всю дорогу вместе. И работали в одном лесопункте, и жили по соседству. В общем, зашел к нему в гости: сидим, выпиваем после работы. А жена его, Клавка, возьми и скажи: «У Порошиных-то, мол, опять Серега медведя убил» – «Ну и что, – говорю, – я тоже берлогу знаю! Завтра сходим с Коляном – вот тебе и жаркое к празднику». Колька смеется. Он тоже охотник был, знал: не так-то просто берлогу найти. Надо зверя с лета «пасти» и по первому снегу выслеживать. Хлопотное это дело, не каждый сумеет. А так, на шармачка, очень редко находят… По правде сказать, я и не знал, есть в той берлоге медведь или нет. Просто осенью, охотясь на рябчиков, набрел случайно. Медведь мог в нее и не лечь: говорят, он роет сразу несколько, а потом выбирает, которая лучше. Да и наследил я вокруг порядком… Ляпнул про берлогу просто так, а потом думаю: может, и в самом деле попробовать? Начал Кольку обрабатывать. Он поначалу отнекивался, но я уговорил. Раздавили еще бутылку, стали патроны снаряжать. Утром, чуть свет, я его разбудил. За деревней стали на лыжи и пошли… Берлогу едва обнаружили, так все снегом запало. Хорошо, в приметном месте оказалась. Глянули – а оттуда парок. Значит, залег зверь… Колька мне шепчет: «Давай Порошина позовем. Он все же опытней, да и надежней втроем-то» – «Слишком жирно твоему Порошину будет, – отвечаю. – А если одно место жим-жим, так и скажи». Взял я шест, заранее вырубленный, сунул с размаху в берлогу. Оттуда – ни гу-гу. Я еще пару раз с плеча саданул. И тут вдруг, словно взрыв: брызнул фонтаном снег, шест – в сторону, а из-под выворотня метнулось

что-то большое и черное. «Бах!» – ударил Колька с одного ствола. «Пук!» – со второго… Патроны-то мы по-пьянке снаряжали: то ли пороху мало насыпали, то ли пыж положить забыли. Поди сейчас, разберись. Я и оглянуться не успел, как Колька под медведем оказался. Мнет его зверь, по снегу катает, а он кричит благим матом: «Стреляй! Стреляй!». До сих пор не пойму, что со мной случилось – словно затмение какое: вроде и войну прошел, и насмотрелся всякого, а тут… Короче, очнулся я далеко от этого места. Пришел в себя, отдышался – и завыл в голос. Хорошо, ружье утерял, а то б руки на себя наложил. Что наделал! Позор-то, позор какой! Нет, думаю, лучше уж смерть от зверя принять… Потащился назад. Смотрю, Колька мне навстречу ползет, след кровавый за собой на снегу оставляет. Меня увидел, хотел что-то сказать, да так и пал навзничь. Кинулся я к нему. А у него одежда вся изодрана, на лице кожа лохмотьями висит. С одной ноги все мясо спущено и кость торчит – белая-белая… Перетянул я ему ногу ремнем и поволок. Снегу по пояс, без лыж идти – гиблое дело. Но они возле берлоги так воткнутыми в снег и остались. Да и какие тут лыжи, с такой ношей! Сколько я его тянул – не помню. Подтащу немного, упаду, отлежусь и снова его в охапку… Хорошо, недалеко забрались, а то бы оба замерзли. Вынес я его к дороге. На счастье, как раз в это время мужики за сеном на пожню ехали. Погрузили нас в сани – и в деревню… Долго потом Колька в больнице лежал. Ногу спасти так и не удалось. Больше всего я боялся, что он расскажет, как я струсил и бросил его одного, Но Колька никому ничего не сказал. Меня тоже ни в чем не упрекал, лишь глядел как-то странно – смотрит в лицо, а кажется, будто сквозь тебя. Понял я тогда, что навсегда потерял друга. А летом и со мной беда случилась: поехал за грибами, стал садиться на ходу в «товарняк» и соскользнул с подножки…

Он тяжело вздохнул, заворочался на нарах, укладываясь поудобней и, давая понять, что разговор окончен, сказал:

– Ладно, спи, а то заговорил тебя…

Когда я проснулся, мой недавний собеседник был уже на озере: среди тростника покачивался на волнах плот, а на нем – маленькая черная фигурка. Уходя, я свистнул и помахал ему рукой. Он тоже взмахнул мне в ответ. И снова, сгорбившись, застыл над водой.

* * *

Отшумела гроза, а следом за ней ушла и ночь. С деревьев падали тяжелые капли и, разбиваясь о кусты, издавали разные по тональности звуки. Казалось, лес напевает веселую утреннюю песню. На чистом лазурном небе расцветала заря.

Я оглянулся на свой ночлег, посмотрел в последний раз на мокрые черные головешки – останки того, что еще совсем недавно было избушкой, – и зашагал навстречу восходящему солнцу.

Песнь глухаря

Весенняя охота… Кто не коротал ночь у костра, не глядел в бездонное звездное небо, не вдыхал сумасшедшие запахи весеннего леса, тот вряд ли поймет магическую силу этих слов.

Из всех весенних охот самая желанная для меня – охота на глухаря. Услышал я однажды глухариную песню – и пропал… И каждую весну теперь, как только пригреет по-настоящему солнце, а теплый ветер дохнет в лицо талым снегом и прелой землей, какая-то неведомая сила отрывает меня от суеты повседневных дел, тихого уюта городской квартиры и неодолимо влечет туда, где посреди сухого болота глухо шумят вековые сосны и большие черные птицы, повернувшись грудью к восходу, страстно шепчут о любви.

Вот и эту весну я встречаю так же… Громыхая на стыках рельсов, поезд несет меня навстречу ночи. Я стою в тамбуре, у окна, и, затягиваясь крепкой сигаретой, смотрю, как гаснет заря, и прозрачные вешние сумерки опускаются на округу.

Вдали мелькнули станционные огни. Кажется, пора… Зас-панный проводник молча открывает дверь, и я, придерживая тяжелый рюкзак, спрыгиваю на покрытую гравием насыпь.

Иду через поселок. Обычно в деревнях рано ложатся, но сегодня вечер такой, что не спится ни старым, ни малым. Теплынь… А воздух – не надышаться!

Впотьмах там и тут красными светлячками вспыхивают огоньки сигарет, слышатся неторопливые разговоры, девичий смех. Где-то звучат позывные «Маяка», и приглушенный расстоянием дикторский голос привычно передает погоду на завтра.

– Эй, охотник! – окликают меня от одного из домов. – Здорово!

Кто-то поднимается с крыльца и идет по мосткам навстречу. Останавливаюсь. Темно, лица не видать, но по голосу узнаю бывшего одноклассника. Удивляюсь его кошачьему зрению – как сумел разглядеть в такой темноте?

– Привет.

– Куда на ночь глядя?

– Куда же еще? На ток…

– На Сухое болото?

– Да. А что?

– Ну-ну, сходи, сходи… Там уже который день медведь бродит, орет как бешеный.

Мое праздничное настроение мгновенно улетучивается.

– Кто сказал?

– Сам слышал.

– Не может быть!

– Может.

«Ну, вот и поохотился» – мысленно говорю я себе и чувствую, как неприятный холодок пробегает по спине.

– Не переживай, – успокаивает меня мой школьный товарищ. – Ночуй у меня. «Маленькую» раздавим, посидим, потолкуем.

– Нет, в другой раз… – говорю я обреченно и, пожав на прощание протянутую руку, ухожу в темноту.

– Про медведя-то не бери в голову! – несется мне вслед. – Я пошутил!

Гора падает с моих плеч, и я, повернувшись, кричу ему:

– Ну и шуточки у тебя, парень!

Оставив за спиной поселковые огни, иду по старой узкоколейной железной дороге. Она еще не совсем вытаяла из-под снега, и идти по ней неудобно – то и дело проваливаешься. К счастью, такие участки встречаются редко, хотя снега в лесу еще много.