Без названия
Шрифт:
"Уважаемый Лев Исаакович!
– начал писать Щерба.
– Пишет Вам Миша Щерба из прокуратуры. Надеюсь, не забыли меня, хотя прошло много лет, как мы не виделись, за это время я стал пенсионером, однако еще работаю, тяну лямку, иначе дома от безделья можно досидеться до умопомрачения. Адрес мне Ваш дал Арончик, просил кланяться, последнее Ваше письмо он получил. О нашей жизни распространяться не буду, полагаю, что из писем, которые вы получаете не от одного Арончика, представление о ней имеете. Буду честным, пишу Вам с некоторым шкурным расчетом, поскольку специалистов Вашего
Закончив писать, Щерба перечитал, вставил две пропущенные запятые и подумал: "Да жив ли он? Ведь перенес два инфаркта, а ему за восемьдесят. Впрочем, что теряю", - утешил он себя, достал конверт, вложил письмо, провел языком по полоске клея и запечатал...
8
День был жаркий. Как обычно, в субботу на барахолке народу была тьма. В толчее, в беспорядочности, в верчении толпы трудно было понять, кто продавец, а кто покупатель. Но это для неопытного взгляда, а для тех, кто посещал барахолку систематически, тут был свой порядок: обувью торговали в одном месте, запчастями для автомашин - в другом, куртками - в третьем, всякой печатной продукцией - в четвертом, прочим хламом, старьем, разложенным прямо на земле, на газетах - в пятом.
Они ходили почти регулярно на барахолку первую и последнюю субботы месяца - кандидат искусствоведения Святослав Юрьевич Жадан и кандидат искусствоведения Алексей Ильич Чаусов. Оба - ровесники, коллеги, оба работали в Фонде имени Драгоманова. И оба страстные собиратели. Было им по сорок два года.
Встретились на конечной трамвайной остановке, дальше пошли вместе - в гору к стадиону, вокруг которого и кипела барахолка.
– Помнишь, я купил в мае бронзовый светильник в виде фигуры атлета со светильником в руке?
– спросил Жадан.
– Я все же нашел в каталоге, что это такое. Оказалось Петербург, 1912 год. Мне предлагают за него бронзовые часы: кусок черного гранита, внутрь вделаны часы, внизу бронзовое ложе, на нем Хроном, указующий перстом на циферблат. Середина XIX века.
– Будешь меняться?
– спросил Чаусов.
– Хочется, конечно заиметь такую вещицу. Но ты же знаешь мой принцип: менять только дубли. А так - какой смысл? Приобретаешь одно, теряешь другое.
– Почему ты не пошел на поминки?
– У меня была лекция, две пары в институте декоративного и прикладного искусства. Народу много было?
– спросил Жадан.
– Нет. Вообще странные похороны. Я полагал, у старика при огромной известности должен быть соответствующий круг знакомых. А там человек двадцать было: музейные и несколько наших, - сказал Чаусов.
– Один автобус даже оказался лишним.
– Видно, он всем хорошо досадил. Мерзкий характер, гордыня, деспотичный.
– Да уж... Следствие ведет какая-то молодая особа. Мне Ребров сказал.
–
– Да нет, он мужик неплохой, не злобный во всяком случае, - заметил Чаусов.
– Да, следствие сейчас начнет загребать широко, потянут допрашивать всех, кто хоть краем имел дело со стариком. И нас с тобой тоже могут.
– От нас толку мало, - сказал Жадан, - мы с тобой можем придумать себе алиби, - засмеялся он.
– Какое?
– спросил Чаусов.
– В тот день, в то время мы были с тобой вместе.
– И где же мы были?
– спросил Чаусов.
– Скажем, на выставке старинной мебели в историческом музее, засмеялся Жадан.
– Неплохо, - ответил Чаусов, увлеченный этой игрой.
– Итак, мы созвонились за день и условились около шести вечера встретиться у музея. Осмотрели выставку и...
– И пошли ко мне смотреть мою новую бронзу. И сколько мы пробыли у меня?
– Скажем, до девяти вечера, - ответил Чаусов.
– А кто из нас кому звонил с предложением сходить в музей?
– спросил Жадан.
– Я смотрю, ты уже вошел в роль следователя, - улыбнулся Чаусов. Скажем, я тебе звонил.
– Откуда?
– спросил Жадан.
– Из дому.
– Плохо. Банально, - ответил Жадан.
– Давай так: вечером ты ходил за хлебом, была очередь, рядом телефон-автомат, ты отошел, позвонил мне и мы уговорились на завтра.
– Нелогично, гражданин Жадан. Вы с гражданином Чаусовым работаете в одном музее, в одном помещении. Почему же днем тогда не договорились.
– Гражданин следователь, в тот день я Чаусова не видел, у меня четверг творческий день. Я не работал в музее. А был в институте: отчитал три пары, - Жадан, пригнувшись, хохотал, держась за живот...
Они поднялись к стадиону, перед ними открылась толпа, она колыхалась, шевелилась как муравейник. Тут они расстались, уговорившись через полтора часа снова встретиться у конечной остановки трамвая. Каждый знал место, где ему может пофартить с каким-нибудь приобретением. Места эти находились в разных сторонах.
Жадан брел вдоль ряда, где на газетах, расстеленных прямо на земле, лежало всякое старье, "хлам", как он называл: гаечные ключи, бронзовые вентили, смесители, набор надфилей, паяльные лампы, подсвечник, снятый с пианино, кавказский рог для вина...
– Эй, сэр, купите мешок бронзы, - окликнул Жадана бородатый мужчина лет сорока пяти.
Жадан оглянулся, увидел улыбающегося скульптора Бориса Никитича Огановского.
– Привет, Боря!
– Здоров!
Пожали друг другу руки.
– Нашел что-нибудь?
– спросил Огановский.
– Ни черта нет сегодня, сплошной хлам. А ты?
– С тем же успехом.
– Я тебе давно говорил, из резной кости ты найдешь все, что захочешь, в Таиланде, в Сингапуре. Вот, куда тебе надо. Или в Бирму.
– Если финансируешь, съезжу...
– А где господин Чаусов?
– Промышляет в кучах макулатуры.
– Дался ему этот Диомиди!
– Не скажи, - возразил Жадан.
– На Фаберже и Диомиди можно еще и докторскую состругать.