BLOGS

Спичак Григорий

Игорь обнял худенькие дрожащие плечи и, кажется, только сейчас понял, что это маленькое солнце, проснувшееся под его рукой, уже живёт в сердце. И было бы убито вместе с ним, а он мог даже не знать этого.

Они оставили вахтёра, патрульных и ушли. Валя точно знала, куда им теперь идти. Она знала, что только в доме у малознакомой тёщи дружка Игоря они смогут сегодня скрыться от дождя, от войны, от кошмарных снов и не менее кошмарного татаканья пулемётов на плотине. «Дук-дук-дук... Дук-дук-дук» - пулемёт, как хронометр, резал ночь интервалами очередей. Далёкий пулемётчик в пограничном состоянии психики расстреливал ночь. Это было какое-то монотонное суточное безумие. «Дук-дук-дук... Дук-дук-дук».

Под

это «дудуканье» они целовались.

– Ты горький. Ты дикий... Игорь, мы все сошли с ума. Мы отменяем жизнь. Свою, нашу, общую жизнь. ...И после каждого выстрела уже нельзя жить как жил до этого. Мы, как игроки и игрушки одновременно, - она задыхалась и от поцелуев, и от слёз.

– Молчи. Ничего не говори, - Игорь вздрогнул. Взгляд его ушёл сквозь Валентину. Он горел. Он задыхался от поднявшейся температуры и дикой жажды. Навязчиво мелькал в голове подорвавшийся на мине боец. Там, в сознании, ломало, как радиоуправляемую игрушку, бойца и ломало сам ум, уставший под адскими дозами адреналина.

– Ты не думай, - Валя осеклась, - ты сейчас ни о чем не думай. Прости меня. Пойдём... Пойдём... Как зовут тёщу твоего дружка? Того, усатого... Она даст вина. Ты хочешь вина?

Мария Николаевна отворила дверь сразу, как только они постучали. Раздетая, растрёпанная, она прижимала к себе худенькую белёсую девчонку лет шести. Она сейчас совсем не была похожа на лихую тётку, которую ещё вечером видела Валентина. По лицу Марии Николаевны они прочитали, что и здесь, в этом доме, тоже что-то произошло.

– Генка живой. Кума его убило. Гена поехал забирать с Кошницы, - Мария Николаевна покачала головой.
– День какой страшный. Столько людей побило... Куда ни приду - везде бабы кричат...

Мария Николаевна, женщина, в общем-то, дерзкая, с ехидцей, сейчас стояла уставшая и прямая. Синие её глаза, посеревшие от усталости и горя, которые, как дождь и мрак, висят на улицах города, смотрела на парня и девушку без осуждения. Хотя и она, и Валентина знали, что две недели назад такое вот ночное шараханье с парнем вызвало бы в их провинциальном городке пересуды и ярлыки на всю оставшуюся жизнь.

Война всё спишет? Ничего она не спишет. Она просто предъявляет такой счёт, от которого задыхается нормальное человеческое сердце. Но сердце жаждет и верит любви.

Ели молча, пили тоже молча. Говорила Мария Николаевна.

– Дочка-то у Валеры, у кума, маленькая. Жена такая интеллигентная, - мягкое южнорусское «гэ» в слове «интеллигентная» как-то приближало ту незнакомую женщину, у которой сегодня убили мужа и которая, наверное, сейчас сидит над постелью девочки и ждёт, когда привезут молодого отца. И, наверное, она боится увидеть его тело, потому что сегодня ду-боссарские женщины насмотрелись на тела, которые выносят из боя чёрные, уставшие до смерти мужчины, как они просят пить, курить и зачем-то произносят загадочные слова: «Если можно, запомни моё имя... запомни на всякий случай...»

Свет от керосиновой лампы плясал по лицам и жутковато дёргал тени на стенах. Эти тени раздваивались, растраивались, словно за столом сидело много людей. Игорь медленномедленно курил. Раздетая, босая, в чужой большой ночнушке, Валентина пришлёпала на кухню. Обняла Игоря крепко, прижалась к продымлённой и вонючей от пота тельняшке.

– Грязный, как поросёнок, - она гладила полосатый живот.
– Поцелуй меня, а? Только не больно поцелуй...

Он целовал её так тихо, будто боялся проснуться. «Где я? Зачем я? Зачем меня любит этот человек?»

Он целовал её горячо и горько. Эта горечь не оттаивала, а лишь держалась, как бес, как чёрное пламя в сердце, и не давала вернуться из остервеневшего состояния.

«Мы сдурели...» Он понял, что не уснёт, что будет,

как филин, сидеть, смотреть на пламя керосинки и дёргаться от того, что память безжалостно разматывает картинки дня. Лента длиною в восемнадцать часов была слишком неподъёмной. Это было какая-то чужая параллельная жизнь. Опухшие и разбитые колени расчертили болью тело: здесь ноги, чтобы они никуда не ходили, а здесь голова, чтобы она ни о чём не думала. Щёлкнул невидимый запал неразорвавшегося сердца, будто именно оно, это сердце молодого мужчины, там, в бою, на береговом косогоре, за счёт своего тайного резерва выбросило полосу пространства, на котором можно было выжить, и теперь мучительно вглядывается бессонной ночью в перевёрнутое представление о себе, своей стране и непонятно для чего оставшемся отрезке жизни. Он, этот отрезок, может быть, для того и оставлен, чтобы решать вопросы, которых не было и не могло быть ещё совсем недавно. А теперь они есть. А зачем они есть? Зачем они появились, вопросы не от ума, от разорвавшегося сердца?

Маленькая женщина, притихшая на груди, слушала монометр сердца. Женщина хотела сквозь шум весеннего дождя и татаканья пулемётов услышать в глухих ударах сквозь пропахшую потом тельняшку звуки того сердца, в котором ещё в прошлую ночь жили звуки радости и отчаяния. Она верила, что эти звуки вот-вот пробьются. Через восемнадцать часов. Через войну - эту «сестру печали» и «дочерь человеческого греха». Они должны пробиться, потому что... ничего не произошло. Просто мир был одним сумасшедшим, а стал сумасшедшим другим. И нас так же любит Бог. Но он ведь для чего-то оставил нас. Скажи, Бог, для чего? Зачем ты так провёл нас от ночи до ночи? Или мы дети тьмы?

1995 год

i

МЫ НЕ КРУТЫЕ, МЫ ПОЧТИ ЛОХИ

Есть штамп, может, его правильнее назвать стереотипом... Не знаю. Но когда пишут о современных войнах, то обязательно крутой парень и в войсках служил «крутых». И крутость его обязательно в «особости» частей, в «особости» его физической подготовки... А потом парень либо погибает, и на его могилу приходят немногочисленные друзья, либо он «непонятый всеми, философствует о странном обществе», которое защищал. Не верю, потому что это не ответ о процессах в душе человека и в коллективном бессознательном (и сознательном тоже)! Не ответ. Авторы просто ленятся добраться до более глубинных ответов. Может, эти ответы и должны появиться позже? Может, так же, как Лев Толстой, кто-то девяносто-сто лет спустя сможет описать нашу «войну и мир»? В таком случае мы просто «пчёлы», которые собирают фактуру для будущего шедевра. И это неплохо. Просто надо делать это документально неплохо, честно, детально. А в поголовности «спецназов ГрУ», «десантников», каких-то спецподразделений морской пехоты честности точно нет. Войну делают десятки тихих героев, о которых мы как не знали, так и не будем знать. Они не «рэмбо», они просто чЕСТНО выполнили свою работу порою на очень узеньком историческом отрезке. Очень узеньком - в одну-две минуты, в пятнадцать-двадцать минут... Но история могла быть другой.

«...Под шелковицей в десяти шагах от дороги лежал белокурый лейтенант с пробитой головой. Игорь забрал разгрузку-«лифчик» с полными рожками, автомат и гранаты. Как ему казалось, он крался и пробирался короткими перебежками туда, где гвардия пыталась удержать линию обороны. А потом он выскочил на двух раненых и безумных от боя и боли мужиков.

Они были без оружия, но рядом с ними лежали бутылки с зажигательной смесью. Штук тридцать, наверное...

– Два БТРа.
– хрипел один из них. Они будто здесь сидели и ждали именно Игоря.
– Два БТРа. Ребята их не удержат. Отсекай пехоту...