BLOGS
Шрифт:
Ребята и мама извинялись за шум, объясняли все днём рожденья и тем, что из-за белых ночей перепутали время, предложили выпить вместе с ними... Ещё бы. Мне, в состоянии похмелья выпить было очень кстати.
Я поздравил Колю (день рожденья был у него, а квартира Максима и его мамы), подняли бокалы...
– А давайте помолимся, - предложил я. Они посмотрели на меня с улыбками сомнения - не шутишь ли, дядя? Зачем? А кто молитвы знает? И вправду - вот тебе музыка, веселье, из-за всего этого почти конфликт, а день рожденья уже прошёл и появляется грустинка - уже восемнадцать лет, детство закончилось... Настроение и в самом деле уже не «музыкальное». Давай помолимся? Давай.
Тогда, в начале девяностых, да ещё и в нашей провинции, обжитой в советское время неправославно и без традиций, молитва была экзотикой, а церковная жизнь - преданье старины глубокой. Я всего-то
«Отче наш, иже еси на небесех, да святится Имя Твоё, да приидет Царствие Твоё... Богородице Дево радуйся, Благодатная Марие Господь с тобой...» Я читал молитвы, глядя на чёрно-белую икону-календарик, которая стояла у фаянсовой вазочки на шкафу между замызганным транзистором и какими-то альбомами. Кроме традиционных молитв, которые только приподняли и утешили сердце, вырвалась и потекла из сердца молитва своими словами. Я их не вспомню сейчас. Она сухая была, но крепкая, горючая, как порох... Я помню, что молился о них - об этих ребятах и девчонках, просил у Богородицы, чтоб уберегла их и веру им дала, чтоб провела их к храму и по ту и по эту сторону жизни заступилась за них... Я молился и понимал, что донской казачок, которого хоронили с лицом без головы, был старше этих всего-то года на два-три... что и сегодня ночью, пока мы вот здесь, где-нибудь в развалинах у Григориополя вылезет снайпер на охоту, и снова будут резать скотину и птицу, которую всё равно не уберечь от войны... Помню холод в душе. Холод и сухость, будто в сердце навсегда наступил тот вечер, когда мы с моим товарищем сдавали оружие наших погибших товарищей, а капитан (почему-то с петлицами ВВС) удивлялся - как вы столько на себе тащили?.. А я смотрел на розовое солнце в каком-то стеклянном закате, плевался песком, ободравшим уже все губы и зубы, нос и все никак не желавшим выплеваться, и думал... Думал, пугаясь собственных мыслей. «Бога нет... Где ты, Бог? Зачем горят дети и так тупо железо рвёт красивые тела молодых парней и девчонок? Смысл всего где? И Зло - вон оно - бросает такие длинные-длинные тени... И бросает куда хочет. Легко. Насмерть. И не просто насмерть, а корёжа все в немыслимых болях и смыслах...» Я боялся мыслей, но это был страшный вечер, когда я несколько минут не верил, что Бог есть.
Со стаканом вина в руке, перед чёрно-белой иконой-календариком в квартире Максима я молился всего-то, может, минут пять, но за эти пять минут молитвы в душе пробежало то страшное чувство, когда Бога нет... Есть открытый космос -мёртвый, с длинными тенями смерти, но сопротивляться ему всё-таки можно. Не силой только, а вот этой страшной слабостью и тихим безумием воли без ума - ВЕРЫ. Если жизнь бессмыслица, тогда нежизнь и смысл - это что?
...чаю воскресения мёртвых и жизни будущего века. Аминь.
С Максимом тяжело разговаривать. Это вовсе и не разговор, а скорее, монолог Максима. Но я всё-таки понял, почему ему так хотелось встретиться со мной.
Кем я был в 201-й бригаде? А фиг знает - всем был: и стрелком, и водителем танка, и сапёром, и строителем... Всем был, Григорюшка, - он нервно похихикивает. Но его «хихи» означало только одно: неужели вот он, наступил момент, когда я здесь, на Севере, сижу с человеком, которого хотел видеть все эти годы... Максим вскакивал, обнимал меня, похлопывал в объятиях по спине, смеялся, опять садился, жал руку, рассказывал-рассказывал. И слёзы блестели у него на глазах. Слёзы радости.
К нам на броню фугас прилетел... Едем вдоль Пянджа и -хреняк!
– фугас. Я на броне с пацанами сидел. Он между нами, красный, раскалённый... И он шипит, от него от накала и царапанья прям трещины с лохмотьями бегут. Ага... Представляешь? А время медленно бежит. Нет. Время вообще не бежит, оно остановилось. Я вижу, как фугас уже лопается, беру его руками и... Эх, Григорюшка, - прямо вместе со мной Богородица его берет и... Опа! Кинули мы его за борт, а он ка-а-а-к п...зданет! Ты понимаешь? Да? Откуда Богородица? Я же не молился... Я твою молитву вспомнил. Никогда я более крепкой молитвы и веры не видел. Он взорвался, а я пацанам говорю - видели? Нет, не сразу сказал. БМП-то закинуло взрывом, задницу подбросило, и нас снесло с брони... Только начали подниматься, как я пацанам говорю: «Видели?!» Они смотрят на меня, как на героя, кричат: «Макс, такую-то растакую-то, растакую-то... Ты охренел? Как не видели, если мы тут под горкой валяемся...» И хохочут - думают, что
Я, конечно, не знаю, что он имеет в виду, Максимка. Может, тогда ночью у него просто вообще первая в жизни молитва была, да ещё вдруг так - с друзьями, с которыми они до этого о жизни вечной и не задумывались, веселились и бражничали, а тут молитва. И с кем? Со странным дядькой-соседом, который и выпить-то вон горазд, но слова какие!
Максим теперь совсем на мальчишку того не похож - крепкий жилистый мужичок. Глаза тяжёлые, усталые и грустные, хоть и смеётся он нервно постоянно. Он так маленьким и остался, не вырос.
Лет десять прошло, не меньше, когда он появился снова. За эти годы я дважды менял место жительства и раз пять телефоны. Но Максимка все равно позвонил. Значит, очень надо было. Заикаясь, так же радостно посмеивался на другом конце провода: «Григорю-ушка-а! Надо срочно встретиться... Обязательно. Расскажу - не поверишь. Б..., такие всё ж на свете чудеса бывают... Не-ет, не про фугас. Хуже...»
– Я и сейчас молюсь, - говорит он.
– Всегда. В церкви не часто. Причащаться совсем не могу, - он взвинчивается, начинает пояснять быстро и надрывно, настолько, насколько позволяет его сильное заикание.
Мы с ним встретились в центре города. Максим, к сожалению, был сильно поддатый, но при этом ясный, на нерве, «неправильно ясный».
– Понимаешь, приехал в отпуск, с мамой продали ту нашу квартиру. Искали новую, больше того, - нашли. Пятьсот тысяч осталось - дал на хранение священнику нашему, отцу Александру, а через семь месяцев, когда уже уволился в запас, прихожу за деньгами и слышу: «Не брал я у тебя никаких денег».
И ни расписки, ничего... Ребята из МВД и фээсбешник знакомый помогли со служебным жильём, в двухэтажной деревяшке. Там с мамой и живём... Так это бы что - хрен с ним, с этим Александром, церковь - это не он, это мы с тобой, Григорий, -Церковь. Я себе хожу в другую, всё нормально... Пока не застукиваю за реальными развратными делами другого священника. Стоит, урод, без штанов перед маленькой девочкой... Ну, что за хрень!!! И не могу теперь сил найти идти к третьему. Так - «вслепую», к совсем незнакомым хожу, исповедуюсь, но на Причастие боюсь: нельзя ж с таким сердцем идти - попалит Господь. Припрёт, бывает: так плохо, что хоть умирай. Тогда просто молюсь. Стараюсь так, чтоб, как дрова колотые, слова летели - чётко, и суть - Бог, я знаю, что всё от Тебя... И верю в Тебя. И Ты в меня поверь.
Однажды в Таджикистане Максим с напарником в момент, когда стояли на посту - периметре охраны полка под Кулябом - увидел, как под колючую проволоку, скрываясь от нападающих на неё местных парней, бежит русская девочка, лет семи. Пролезла через колючую проволоку, бросилась к нему. Парни за ней. Макс не имел права её подпускать, приказ, а тут сердце дрогнуло. Он передёрнул затвор, шарахнул очередь в воздух и заставил парней отступить. Девочка прыгнула ему прямо на руки... Спустя какое-то время Максиму перед строем впервые объявили благодарность, но не в ней дело, а в том, что девочка оказалась одной из немногих спасённых в Кулябе, где русских притесняли, убивали, изгоняли, насиловали. И эту девочку тоже ждало страшное, но она чутьём каким-то угадала, где спасение, и бросилась на руки Максима, как та девочка в Берлине 45-го, где стоит сейчас известный всему миру памятник Русскому Солдату.
Это не конец истории. Спустя десять лет девочка, теперь уже девчушка, снова появилась в жизни Максима. Приехала из Азии, потому что нашла адрес того, кто подарил ей жизнь и веру, что люди - существа, в общем-то, хорошие. Но приехала она уже... с исколотыми руками, полубезумная. Она снова нуждалась в защите и верила в солдата, который её однажды спас. Максим спрашивает меня:
– Что делать?..
Нет ни сил, ни возможностей помочь. Армия больше не стоит за его спиной, в руках нет оружия, а преследователи на этот раз не боятся его взгляда. Максим не может сражаться с бесами, не хватает даже поста и молитв. Все это он, заикаясь, другими словами, короче и безнадёжнее попытался ей объяснить.