BLOGS

Спичак Григорий

В дверях появляется высокий симпатичный молодой мужчина. Если сказать, что он пьяный, - это почти ничего не сказать - в дугу! Но в нём есть главное - в нём есть понимание, что он «в дугу». И потому он старается быть «незаметным» и тихим. Крестится он, когда все крестятся, но руки выписывают какую-то «арабскую вязь» вокруг лица и тела - что-то среднее между буквой У и Z... Неважно. Он тихо пытается даже подпевать. Но пьяного ума хватает, чтоб опять же определиться: кроме «Господи, помилуй», других слов не получается... Ладно. Теперь он начинает кланяться... Ага. Вокруг него всё больше пространства, потому что при каждом поклоне его швыряет не по «фарватеру»... Потом прямо во время Херувимской песни в кармане у высокого пьяного красавца запел телефон.

Какую-то грустную песенку французского шансона, кажется... Казалось, что к пению клироса вот-вот присоединится Шарль Азнавур. Наш богомолец через несколько секунд догадывается, что это его телефон звонит. Потом ещё через несколько - что звонит вот тут, в левом кармане, потом ещё секунды на вытаскивание, и ещё пару-тройку секунд на то, чтоб определиться: отвечать или не отвечать? Не отвечать. Ага. А ещё лучше выключить на хрен этот дурацкий телефон и перекреститься. Ага. С поклоном. В общем, мама дорогая... Поклонился по полной.

Чувствую, он сейчас упадёт. Подвигаюсь к нему, дёргаю за рукав, на ухо тихо говорю: «Упадёшь ведь... Ты молодец, но давай завтра на службу придёшь, а? Завтра тоже служба будет...» Он смотрит на меня красными-красными уставшими глазами, прикладывает палец к губам - тссс... «Мне надо!» Отворачивается. Крестится широким рисунком Андреевского флага и опять кланяется. Ну, ёлки-палки! Господи, помилуй!

А служба идёт. А мир и приход радуется Рождению Христа. Радуется тихими улыбками, потому что видно уже, что накрывает усталость детей. И они клонят головки к маминым и бабушкиным подолам. Вот уже и присаживаться ищут те, кто постарше или кого ноги не держат. Служба идёт... Вот вынесли Чашу... Вот запели Символ Веры. И богомолец, который так пьян, поёт уже более складно. Частями. Видно, что прислушивается, а Символа Веры ещё путём не знает... И стоит уже столбиком, уже поклоны ровные. И даже что-то невидимое как-то тянет его к алтарю. И он всё ближе к амвону, всё ближе.

Перед причастием шевеление в зале. Перестраиваются, складывают руки на груди, мужчины вперёд... Высокий человек тоже складывает руки. Дядька рядом со мной говорит ему: «Тебе нельзя...» В глазах Высокого восклицательный знак! И вопросительный вдогонку... «Ты ж выпимши... И не исповедался. Надо ж перед причастием поститься. Даже не есть ничего. Тебя не допустит батюшка!» Высокий понимает, что не его нынче Чаша, и с грустью отходит в сторонку.

Я прохожу мимо него: «Ты причаститься тоже хочешь? Подойди к батюшке - он расскажет тебе, как правильно подготовится». «А к кому? Кто тут старший?» - спрашивает Высокий, а я с удивлением вижу, что он уже трезв. Службу, как часовой, отстоял - и трезв!

«Вон тот пожилой - отец Игнатий. Но можно и с любым батюшкой поговорить». Мы причащаемся... Отец Игнатий говорит проповедь. Высокий трезвый мужчина стоит, возвышаясь над приходом, и видно - это видно!
– радуется со всеми и за всех. И идёт к Кресту целовать его в конце службы... А тут отец Игнатий ещё и подарки всем приготовил - иконки-магнитики «Святое семейство».

...Уже на улице я подхожу к Высокому и говорю: «Молодец. Как выдержал? Я удивлён просто по-настоящему...» Он тихо улыбается. «А так надо...» «Тебя как зовут? Меня - Григорий. Ты откуда? Где трудишься? Просто не видел тебя никогда...» «Саша, - жмёт он мне руку, - Александр...»

Мы обмениваемся телефонами. Хочется мне с этим человеком как-нибудь встретиться и поговорить. Глаза у него ясные. Он военнослужащим оказался. Сапёр. Службу стоять умеет.

2012 год

ЖЕЛТЫЙ МИР

На телеэкране помчались жёлтые лошади-заставки второй программы вечерних «Вестей». Привычная скороговорка диктора будто приглашала включиться и быстренько-быстренько усвоить двадцатиминутную дозу российских новостей. Однако они сегодня почему-то пролетели мимо. Илью Ованесовича тревожил его завтрашний доклад по здравоохранению на сессии горсовета. Впрочем, он, возвращаясь

мыслями к тексту и к цифрам, ничего сногсшибательного в своём докладе не находил. Более того, как исполняющий обязанности заведующего горздравотделом, да ещё и врач-практик, не бросивший своих пациентов, Илья Ованесович мог бы завтра и вовсе обойтись без текста: вымуштрованная системная память хранила в своих нишах и мелочи, и новинки, и динамику подвижек, и крупные проблемы...

«Это уже не крупные проблемы, а крупная система, поросшая мхом», - брякнул он однажды за обеденым чаем молоденькой психотерапевтичке, приехавшей осчастливливать провинцию. У девушки не дрогнул ни один мускул на лице, но поблёкли, кажется, не только глаза, но и очки.

Сегодня в психиатрическое отдение Ованесовича привезли одну странную бабульку. Возможно, смотреть «Вести» мешала именно эта вспомнившаяся бабулька, а вовсе не доклад.

Старушка утверждала, что днём в программе «Вести»... «Чёрт бы их побрал, эти «Вести»!..» Так вот, эта старушка утверждала, что в программе «Вести» днём показали убитых в Абхазии под Гудаутой, среди которых она узнала своего сына. Соседка старушки, преклонного возраста, утверждает, что у Серафимы Мефодьевны - так звать бабулю - детей нет вообще. То есть сын у неё был, но умер от коклюша в сороковых. «Я уж точно не помню...
– говорила соседка.
– но мы ж с ней вместе его хоронили. Василька-то...» Проверили Серафиму Мефодьевну по документам - точно: нет у неё никакого сына, а у сестры, что жила где-то под Архангельском, только дочки. Так что отпадала даже версия о племяннике.

То ли от старости тронулась эта старушка, то ли от одиночества, или, может быть, от ежедневного просмотра «Вестей», но от врачей уже никто не требовал ответа на вопрос, почему сходят с ума? Нужно было решать и что-то делать с человеком. Пока её оставили в больнице. Человек безобидный, тихий, плачет об убитом под Гудаутой сыне, да беспокоится, что мешает врачам работать.

– Пусть дня три-четыре побудет под наблюдением в отделении. Дальше разберёмся, - распорядился Илья Ованесович, а сам подумал: «Куда её? Успокоится на таблетках и пусть идёт домой... Надо ей телевизор сломать».

...От бра по стенам комнаты разбегались пятна, очень похожие на блики от телевизора. Илья Ованесович только сейчас заметил это. На экране мелькал народ на каком-то рынке какого-то областного города. Сияние цветов бра и телевизора создавало впечатление, что этот рынок прямо у него в доме - у врача-психиатра Ильи Ованесовича Омуршадяна. «Чертовщина какая-то», - смутился Илья Ованесович и включил верхний свет.

Утром ни с того ни с сего ему захотелось перед сессией заехать к себе в отделение - узнать, успокоили таблетки Серафиму Мефодьевну или нет. Тяжёлое немотивированное чувство вины перед бабулькой портило настроение, но разобраться в истоках этого чувства Ованесовичу мешали цифры доклада, который он должен прочесть через пару часов.

Дежурная медсестра огорошила его сразу. И ухмылкой, и фразой.

– Илья Ованеесович, - пропела она, - ваша Серафима Ме-фодьевна ещё двух сыновей тут нашла. А остальных своими детьми и внуками называет...

– Она НАША, - огрызнулся Ованесович.
– Она не «ваша», а наша, медсестра Серебрякова! Вам понятно?

Серафима Мефодьевна действительно расширила репертуар.

– Как же вы, бедные детки мои, жить-то будете? А? Как же так вышло, что вы рождаетесь убивать друг друга? Зачем мы живём-то?

Она едва заметно раскачивалась, сидя на койке шизофреника Куюмова, который обычно писал стихи, а сегодня плакал вместе с Мефодьевной, которая всё причитала.

– Вот ведь как больно-то стало жить. Вот ведь... Умереть ведь стало не больнее, чем жить. Зачем же я рожала вас в муках-то? Бедные мои, бедные... А как вы, крохотулечки, плачете-то, когда рождаетесь, - ка-ак пла-ачете-е. Что ли б-е-ду да боль наперёд знаете?

Вопросы врача старуха не слышала. Впечатление было такое, будто ей не делали уколы и не давали транквилизаторов.