Blue Strawberry
Шрифт:
Куросаки знала ее наизусть, гуляя здесь сотни раз сама и с друзьями, в минуты радости и в печальные моменты… Она не глядя могла рассказать о каждом дереве, слева и справа от нее, могла с точностью до шага высчитать расстояние от начала аллеи до ее тупика, который заканчивался смотровой площадкой с мраморным парапетом, облокотившись на который можно было часами наблюдать за сбегавшим вниз каскадом фонтанов, который впадал прямо в реку…
– Рукия, а знаешь… – Дойдя до конца, Ичиго хотела было рассказать о своих забавных походах сюда, но, по-прежнему, не глядя перед собой, а только под ноги, не заметила, как врезалась
– Ой, простите, – машинально проронила девушка и собралась обойти выросшую на пути «живую преграду», но та тоже сдвинулась с места, все также преграждая ей путь… – Эй! – Бесцеремонно рыжая хотела осадить наглеца, но, подняв глаза на его лицо, обмерла, забыв все слова…
– Ну, здравствуй, Куросаки Ичиго… – Произнес наиспокойнейший голос на свете, и непривычный для лета, но такой всегда дурманящий аромат сакуры обволок временную синигами незримым нежным покрывалом.
– Бьякуя… – Прошептала девушка почти беззвучно, смотря во все глаза на явившегося перед ней капитана, точно на сошедшее с небес чудо.
Она молчала, впитывая последнее видение некогда любимого человека, всем сердцем. Вырезать его образ в памяти не стоило, как и разбирать на нотки его благоухающий запах, и даже расслаивать на оттенки цвет его серо-стальных глаз... Все это она знала до мельчайших частиц, позволяя себе три долгих года безответно любить гордого аристократа и боясь даже лишний раз взглянуть на него. Сейчас она не боялась, напротив, буквально пялилась на него, наслаждаясь его видом и этим моментом, плача по своим прошедшим чувствам и... даря второму из семьи Кучики что-то приятное на память о себе. Теперь, когда он воспылал к ней чувствами, а Ичиго не могла ответить ему, все что им оставалось просто вот так стоять, смотреть друг на друга, вспоминать об утраченных моментах и мечтать о многократных эфемерных «если бы...»
– Я рад, что с тобой все в порядке, – так и не дождавшись от нее ни звука, Кучики решился сам завязать разговор – на сей раз, точно прощальный…
Она лишь кивнула и виновато пожала плечами: разве это можно было назвать «в порядке»? Капитан с пониманием опустил голову. Все это было глупо. И заготовленные заранее фразы, и вовсе не те нескладные вопросы, которые вращались в его голове… Зачем он вообще пришел сюда? На что надеялся? Чего ожидал?.. Он уперся взглядом в тонкие ослабевшие руки временной синигами, которая однажды сумела победить его, которая однажды не менее крепко обнимала его... Сейчас, ее пальчики были такими утонченными, такими нежными, такими обреченными, когда безвольно свисали вдоль тела и незримо выпускали в землю свою былую силу.
Кучики робко, но взял ее ладони в свои. Они были холодными и опустошенно-легкими, как он и предполагал... Нет, ему нужно было срочно что-то говорить, пока время еще давало ему шанс, пока осыпавшаяся, как песок в песочных часах, сила девушки могла позволить ей выслушать из его уст то, что стало просто невыносимо скрывать в себе, хоть как бы это не эгоистично было выносить наружу.
– Я пришел проститься с тобой, Куросаки Ичиго… – Вновь дерзнул капитан посмотреть ей в глаза.
Она вдруг грустно усмехнулась, пропуская нервную дрожь по лицу:
– Почему вы все делаете такой печальный вид… Прощаться-то приходиться только мне…
На сей раз – она опустила голову, уныло, едва
Ичиго поёжилась и, высвободившись из рук аристократа, обняла себя за плечи. Капитан Кучики посмотрел на самое грустное и душераздирающее за последние пятьдесят лет своей жизни зрелище: мерзнущее солнце – это было так… неправильно, неестественно и, действительно, несправедливо. Если бы он мог, то готов был вырезать из груди бьющееся непомерной силой и новым теплом сердце и, не раздумывая, отдать его своему рыжеволосому золоту, лишь бы она перестала так дрожать…
Бьякуя в третий раз за всю историю их знакомства осмелился на столь дерзкий поступок и с силой прижал к себе Куросаки, обнимая широкими рукавами своего косоде, точно крыльями, и отгораживая своей заботой хрупкую фигурку от всех невзгод и неприятностей. Так, тогда в Уэко Мундо он хотел уберечь ее от опасности. Затем, в своем саду в Сейрейтее, он опекал ее счастье. Сейчас же, в Каракуре, он... просто дарил ей свою любовь и не боялся признаться в этом ни себе, ни ей тоже.
– Куросаки Ичиго…
Девушка затряслась от нервного смеха в объятиях капитана, заставлявшего ее порой ненавидеть свою фамилию и имя. Он понял, что вновь смазал момент и, горько улыбнувшись, прижался щекой к ее макушке. Серые глаза уставились на горевший ало-розовой полосой горизонт, а он считал секунды до падения последней песчинки силы внутри временной синигами… Какой же он все-таки трус, подумал капитан, и безмолвно сжал Ичиго в своих объятиях сильнее: еще немного… «Судьба, дай мне время еще немного, чтобы собраться с решительностью и сказать ей то, что она заслуживает…»
– Бьякуя… – Прозвучал тихий медовый голос где-то просто у его сердца. – Пора прощаться… – Куросаки сквозь застывшие слезы увидела, как у земли его варадзи и край капитанского хаори принялись медленно растворяться в воздухе, вовлекая в дальнейшее исчезновение сантиметр за сантиметр фигуру всего капитана.
– Я никогда тебя не забуду, – не отпуская ее от себя, прошептал Кучики.
– И я тебя тоже…
– Я всегда буду думать о тебе…
– И я о тебе тоже…
– Я… я…
Куросаки подняла глаза на капитана и с мольбой впилась в них, чтобы он, наконец, высказал то, что так мучает его, что делает его слабее, грустнее, прозрачнее, чем эта ее иссякающая сила. «Ну, же, самый сильный, самый смелый, самый достойный капитан…» – Кричали ее золотисто-карие глаза, а он упрямо молчал, вызывая в Ичиго лишь боль и сожаление, от которых задрожали губы.
Аристократ потянулся к ней, чтобы успокоить, но замер на полпути, вспоминая недвижимый скованный отказ ее уст в прошлый раз, там, на пороге сенкаймона…
– Я… прости… – Повернул он голову в сторону, и Куросаки впервые увидела промелькнувший влажный отблеск в гордых серых глазах.
– Бьякуя… – Ичиго потянулась холодными ладонями к его напряженному лицу: – За что ты извиняешься?..
– За то, что люблю того, кого любить нельзя… – Повернул он свое изможденное лицо с потемневшим взглядом. Между тонких черных бровей пролегла угрюмая складка, а губы, почти незаметные на побледневшем лице, выгнулись донельзя заостренной скобкой вниз.