Бородинское поле
Шрифт:
уходим отседова. Ты уж прости нас - приказ такой. Да и
ненадолго - скоро вернемся. А ежели не судьба мне выпадет,
ежели в живых не буду, то тем паче с тобой там повстречаемся.
А матери я отписал. И командир ей про тебя написал, какой ты
герой был...
– и простонал что-то невнятное.
Больше говорить он не мог. Акулов решительно взял его
под локоть и сказал повелительно:
– Ну будет. Нам пора. Немчура рядом - услышат, и
всей задумке конец.
Акулов, съежившись, мелкой, но спорой трусцой подался
не на Семеновское, откуда они пришли, а в другую сторону.
– А ты какой дорогой хочешь? - недоумевая, спросил
Елисей.
– Разве так, ближе?
– Может, и не ближе, да и ненамного дальше, -
повелительно сказал Акулов, продолжая поторапливаться. -
Только я тебе хочу одно дело показать. Тут рядышком. - И
направился к немецкому танку со сбитой гусеницей.
Елисей шел следом.
Танк был совсем целехонек, только "разут", а потому
"ходить" не мог. Экипаж его пытался бежать, да был настигнут
нашими пулями. Днем Акулов вместе с Думбадзе обследовал
танк, они проверили пушку и пулемет - оказалось, все в полной
исправности и боезапаса достаточно. Иосиф даже попробовал
тогда - выпустил снаряд в сторону Шевардино и дал
пулеметную очередь.
Когда подошли к танку, Акулов спросил Елисея
загадочно:
– Видал эту штучку? Как, по-твоему, что она такое?
Вопрос показался Елисею никчемным, главное -
неуместным, не ко времени. Ответил недовольно:
– Ну танк.
– Какой же танк, когда он ходить не в состоянии. Танк
ходить должен. А этот теперь обыкновенный дот, потому как
внутренности его в полной сохранности - что пушка, что
пулемет. Теперь, Елисей, это будет мой дот, а потом, опосля, и
могила.
– Это как же так? - Голос у Елисея озадаченный.
Неожиданная догадка испугала его.
– Ты что ж такое надумал,
Кузьма? Какой грех ты затеваешь?
– А никакого греха моего нет, Елисей, если ты хочешь
знать. Я с немцем не расквитался. У меня с ним свой счет, у
тебя свой. Каждый за себя отвечает. Я вот сегодня пробовал
его бутылкой подпалить. Попасть-то попал, а толку что? Я
слово себе дал: никуда отседова не уходить. Потому как ежели
мы пустим Гитлера в Москву, то все равно жизни нам никакой
не видать. А умирать - что, оно все одно, хоть так, хоть этак. Я
так прикинул: в такой катавасии, как, скажем, сегодня
получилась, можешь быть раздавленным, как дождевой червь.
Или шальной осколок тебе живот
адовы мучения, перед тем как богу душу отдать. А убивец твой
будет по нашей земле ходить, новые смерти сеять. Так лучше
я сначала этих убивцев перестреляю, как волков, а тогда и сам
пойду к Александру Владимировичу, отчет ему дам. Мы с ним
договорились не уходить с Бородинского поля.
– Выходит, ты давно решился голову свою тут сложить?
Смерть свою добровольно найти, а не то чтоб она тебя искала.
– Нет, Елисей, ты все смешал. Не смерти я ищу, а
расплаты. Если хочешь знать, я смерть для фашистов
готовлю. А за себя я не думаю, будь что будет. Ты меня понять
должон. Можешь ты меня понять, Елисей? Вот Петя твой, он
бы понял.
– Да что ж тут непонятного? Я все вижу. По правде говоря,
я тоже за Петрушу не рассчитался. Мне бы тоже с тобой. Как
там внутри - места для обоих найдется?
– Места-то найдется, только тебе никак нельзя со мной.
– Это почему же?
– А потому, что ты должон в полк воротиться и обо всем
как есть Глебу Трофимовичу доложить. А иначе что ж
получится? Иначе неприятность получится. Нас с тобой в
дезертиры зачислят, в изменники, значит, произведут. А кто
такой изменник, ты сам преотлично понимаешь, потому как это
мерзкая тварь, которая поганей самого поганого фашиста.
Мало того, что нас перед Россией и перед родней ославят,
позор на весь полк ляжет, и подполковнику неприятность,
потому как он нас отпустил, поверил нам. Нет, браток, тебе
оставаться со мной ни в коем разе нельзя. Ты должон нашим
все как есть объяснить. Ты вишь дорогу? Завтра по ней
фашисты пойдут победителями, довольные нашим уходом. В
колоннах, возможно, идти будут. И тут-то я и стегану по этим
победителям из пулемета. На десяток штук-то могу
рассчитывать. Да пушка в запасе, это ежели танки пойдут.
Теперь ты кумекаешь, какое дело я замыслил? Вот так-то. И
давай прощаться. Скажи всем нашим, пусть не поминают меня
лихом. Я никому зла не делал. Жил тихо, а умирать буду. . с
музыкой. Ну, бывай, браток. Я и за твоего Петра посчитаюсь,
спрошу с них должок.
Акулов крепко обнял Цымбарева, и они трижды
расцеловались, смочив холодные шершавые щеки скупой
слезой. Когда Елисей сделал от танка десяток шагов, Акулов
поспешно окликнул его:
– Эй, браток, погоди немножко. Я вот тут матери и