Бородинское поле
Шрифт:
Князеву. Тот весь седой. "Когда же он успел так поседеть?
–
удивился Глеб и решил: - Это он там, за эти последние сутки,
под Утицами, поседел". Курган высокий, раза в два выше, чем
на самом деле. Потом над полем проносится залп огненных
реактивных снарядов; летят они медленно, плавно, вдруг
превращаются в серебристые самолеты и тают где-то в
розовой дали. И видит Глеб, как по зеленому полю со стороны
Шевардино к Багратионовым флешам
чугунные обелиски, выстроившись в ровную шеренгу: они
кажутся живыми, что-то поют торжественное и печальное,
какой-то очень знакомый, до слез трогательный мотив - то ли
"Варшавянку", то ли "Ревела буря". А впереди этого шествия
широко, в такт песне, торжественно шагает комиссар Гоголев и
несет на руках перед собой смертельно раненного бойца. Глеб
в ужасе закричал капитану Князеву: "Стой! Не стрелять! Там
наши!" Капитан Князев ерошит рукой свои короткие, совсем
белые, точно снегом посыпанные волосы и хохочет. А странная
процессия все приближается. Вот она остановилась перед
курганом, и Гоголев сказал, обращаясь к Макарову: "Глеб
Трофимович, это сын твой, Святослав. Он потомок киевского
князя Святослава. Он водил, - Гоголев кивком головы указал
на шеренгу памятников, вдруг превратившихся в шеренгу
бойцов, - он водил их в атаку и был смертельно ранен". Глеб
бросился вниз с кургана, подбежал к Гоголеву и, протянув
вперед руки, умоляюще проговорил: "Отдай мне его". И, взяв у
комиссара легкого, почти невесомого Святослава, с болью
простонал: "Сыночек мой..."
Он проснулся от этих своих слов. Тускло догорала в углу
на столе трофейная плошка. Комиссар спал, съежившись
калачиком, как-то по-детски, забавно. Глеб накинул на плечи
полушубок, надел ушанку и вышел из блиндажа. В морозном
небе зеленовато поблескивали звезды. В стороне станции
Бородино тускло светлел горизонт, и на его фоне
вырисовывался зыбкий силуэт памятника. На какое-то
мгновение Глебу показалось, что памятник движется, как те,
что снились. Сердце его было встревожено смутными
предчувствиями. Сын... Слава... Что с ним? Он только что
держал на руках его легкое тело, в котором затухал последний
огонек жизни. Зачем они явились к нему во сне - покойный
комиссар и сын, - зачем разбередили душу? О чем хотели
сказать перед боем, который непременно произойдет и
неизвестно чем кончится?.. И потом, этот седой Князев и его
неестественный смех. А Князев и в самом деле поседел за
последние дни боев, не во сне, а наяву. Глеб это заметил
вечером
тебе, Сергей Александрович, седина идет". Где-то рядом с
памятником мелькнула тень. Она была хорошо видна на снегу,
слегка подсвеченном мерцающим светом бесконечно далеких
звезд. Затем тень превратилась в силуэт человека. Часовой
окликнул идущего, и тот ответил приглушенно-гортанным
голосом:
– Младший лейтенант Думбадзе.
– Иосиф?
– позвал Макаров.
– Я, товарищ подполковник.
– Думбадзе предстал перед
командиром, подтянутый и быстрый.
– У меня есть для тебя задание. Личное. Считай, что это
просьба моя. Дивизион Князева поддерживал отряд
добровольцев и курсантов. Сейчас этот отряд находится где-то
в районе Утиц. В этом отряде, по моим предположениям,
должен быть мой сын Святослав - курсант военно-
политического училища. Надо его разыскать. Или хотя бы что-
нибудь разузнать о нем.
– Понятно, товарищ подполковник. Будет сделано. Когда
прикажете приступать к выполнению задания?
– На рассвете. К вечеру постарайся вернуться.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Весь день 17 октября пятая армия продолжала жестокие
бои на всей полосе своей обороны. Снова были сильный
артиллерийский обстрел и бомбежка наших позиций, за
которыми последовала атака танков и пехоты. 32-я дивизия
напрягала последние силы. Ее оборона была похожа на
пружину, натянутую до предела, и случались минуты, когда
Виктору Ивановичу Полосухину казалось, что еще один нажим,
одно решающее усилие со стороны фашистов - и дивизия не
выдержит, пружина обороны лопнет под напором
бронированного тарана, и, сметая все на своем пути,
вражеские полчища хлынут в образовавшуюся брешь, за
какой-нибудь час достигнут Можайска. Такое ощущение
испытывал и Леонид Александрович Говоров, потому уже 17
октября он распорядился перевести штаб армии из Можайска
на восток - в деревню Пушкино.
Полосухин уже не просил у командарма помощи, он
ограничивался тем, что докладывал Говорову обстановку на
участке своей дивизии, нисколько не преувеличивая и не
преуменьшая напряженности положения, доходящей до
критической отметки. Он понимал ограниченные возможности
командующего армией, имевшего более чем скудный резерв. И
все же, когда дело доходило до крайней черты, генерал
Говоров каким-то образом изыскивал средства, в решающий