Брилонская вишня
Шрифт:
– Угу, – кивает Тоня, но уже без былой агрессии. Продолжает работать кистью. – Васька интересная такая. Говорит, я за бутылку с немчурой переспала… А, может, я и переспала бы, да кто ж меня возьмет!
– Тонь… Мне материалы не дали. Марлин обещала, но ее нет, она у коменданта.
– Ну а я че?
– Дай работу какую-нибудь. А то у Вернера просить боюсь.
– Работу ей подавай… Ну че, давай, помогай мне красить. Марлин, сучка, кучу табуреток на меня сгрузила, у меня после третьей уже руки отваливаются.
Я радостно киваю.
Тоня машет рукой в сторону сарая:
– Туда
И я бегу. А на обратном пути на меня, словно что-то предчувствуя, в упор смотрит Вернер. Да только я специально махаю двумя кистями, мол, есть у меня работа, не прикопаетесь!
Тоня поднимает на меня глаза и хмыкает. Я усаживаюсь подле нее, макаю кисть в коричневую краску и провожу по деревянной ножке.
– Скажи, – вдруг спрашивает Тоня. – А ты ей поверила? Только честно?
– Честно? Не знаю. И не могу знать, ведь подробности мне неизвестны.
– Поверила, значит. Спасибо.
Она говорит это на полном серьезе, и я от неожиданности чуть не выраниваю кисть.
– Спасибо?
– Угу. Значит, думаешь, что я не совсем никудышняя. И Васька, выходит, думает.
– А ты?
– А я – нет.
– Ну и глупая. Нужно себя любить.
– Да в жопу мне не нужна эта ваша любовь к себе. Мне, главное, мечту исполнить… Я, знаешь, всю жизнь артисткой стать мечтала. А меня не взяли – слишком страшная. В певицы потом пробивалась, но и туда не взяли – слишком страшная.
– Так измени себя, – пожимаю я плечами. – Причешись, умойся. Одежду хорошую надень. Ты не страшная, ты просто неухоженная.
– Это имеет смысл, но не в этом сраном штабе.
– Но когда-нибудь ты ведь выйдешь отсюда. А любить себя все-таки важно. Любить, ухаживать за собой, и тогда ты кем угодно стать сможешь.
Тоня молчит. На карачках обходит табуретку, выискивая непрокрашенные места. Берет новую.
Неожиданно произносит:
– У меня сын дома один остался. По пьяни родила. У него день рождения на той неделе был, шесть лет. Я ему обещала на праздник котенка подарить. Уже и нашла ведь, у кого взять. У знакомой кошка родила… А где-то месяц назад за хлебом вышла, пока сын в кубики играл. Думала, ничего не будет за десять минут… А меня сраные немцы повязали. Вот и думаю, позаботился ли о нем кто? Да и увидит ли он меня хоть когда-нибудь?
Я не знаю, что сказать.
Поддержать? Да кто бы меня поддержал. У меня дома и мамка осталась, и баба, и Никита…
– Если артисткой стану, тебе первой автограф пошлю, – вдруг улыбается Тоня.
И я не сомневаюсь – станет. Если уж она всерьез восприняла мои советы по поводу ухода за собой – мечте ее суждено сбыться.
А разве я не должна тоже идти к мечте? Выбраться, для начала. В семью вернуться, на ветеринара выучиться…
Осталось тринадцать дней.
Я продолжаю красить. Тоня теперь молчит. Вернер то и дело косится на нас, но ничего не говорит. Еще бы у него наглости хватило что-то сказать…
А ведь народ работает. Кто-то уголь перекидывает, кто-то машины моет, кто-то стирает…
Самое смешное, что все эти люди, как бы не звали себя с
Это могущество силы и авторитета. Сила и авторитет подавят под себя любого. Только умей их правильно использовать.
Тени уже начинают становиться длиннее, а небо едва различимо окрашивает розовая акварель.
И Марлин наконец появляется.
Странная такая, вся на нервах, вся дрожит. Срываясь, приказывает нам построиться.
Быть может, это просто вечернее построение. Вот только смотрю я на лица женщин и почему-то без лишних слов понимаю: вечером они обычно не строятся.
Марлин то и дело поправляет китель, теребит волосы, трет шею.
Мы построились, ждем. У меня начинают потеть руки. Господи, только бы Марлин не сказала сейчас, что ее уволили…
Марлин не говорит. Она вообще ничего не говорит.
Рядом со мной стоит Тоня. Ощущаю ее учащенный от волнения пульс.
А спустя минуты две появляется комендант.
Я кожей чувствую возникшее в строе напряжение. Это напряжение сочится даже во взгляде Марлин. У нее вздулись на шее и руках вены, она активно и глубоко сглатывает.
– У, тварина фашистская нарисовалась, – вдруг громко выдает Тоня.
Все мгновенно смотрят в ее сторону. Даже Марлин закашливается и с изумлением уставливается на Тоню.
Только комендант никак не реагирует. Не услышал. Или не понял. Слава богу, что он не говорит по-русски…
И сейчас, стоя у кирпичной стены, я вижу наконец настоящего коменданта.
Он все еще в кителе, все еще в сапогах. Все еще в кожаных перчатках и с тлеющей папиросой. Все тот же надменный взгляд, сжатые тонкие губы и одинокая ржавчина в его ярко-синем глазу. В руке он держит плетку, но не замахивается ею, как Вернер, не крутит, как Ведьма, а ласково поглаживает, словно прирученную кобру, готовую в любой момент впиться ядовитыми клыками во плоть хозяина.
Его облик все еще бросает в ужас и невольное, вымученное уважение, которого достоин любой истинный руководитель. Комендант был из тех самых врагов, которых люто ненавидишь, но в перерывах будто и не сам шепчешь: а все-таки он хорош…
– Будьте добры, фрау Эбнер, принесите мне то, что я просил, – совершенно спокойно обращается к Марлин комендант.
Наверное, его умению с достоинством относится к врагам стоило бы восхититься и поучиться другим, менее опытным и просвещенным в этой сфере офицерам. Он владел искусством внушать ужас только лишь постукиванием кожаных ботинок, ласковым поглаживанием плети и блеском металлической пряжки ремня, на которой выгравирована красивая надпись: "Моя честь именуется верность".