Будь проклята страсть
Шрифт:
— Мама, в этой комнате холодно. Нельзя ли завтракать в другой?
Она поглядела на него с недоумением, словно хотела уловить скрытую в этих словах шутку, потом сдалась.
— Ты не простудился?
— Нет, не думаю. В этой комнате иногда бывает жуткий холод.
Он отложил нож с вилкой и стал растирать руки.
— Оставь — какой же он жуткий!
— Погода меняется. Я всегда чувствую смену погоды.
— Ги, но ведь день солнечный.
— А тепла нет. Здесь север. Северное море. Мне нужно средиземноморское солнце. Вот именно. Мама,
— Да, — спокойно ответила мадам де Мопассан. Посмотрела вслед выходившему сыну и задумалась.
Фиакр въехал на улицу Друо, Ги открыл дверцу, собираясь выйти. Ивонна Фоконье взяла его за руку.
— Ги, завтра? Ты ведь обещал.
— Да, конечно. Не смотри так жалобно.
Он улыбнулся ей и вышел. Она откинулась назад, так чтобы её не было видно, и фиакр тронулся. Ги подошёл к дому, где находилась редакция «Голуа». Вздохнул. Ивонна становилась скучной и навязчивой. Он вернулся с Корсики четыре дня назад, и она трижды добивалась встречи с ним. Жаловалась, что в тот день они виделись утром, хотела увидеться вечером и сопровождала его в фиакре, чтобы побыть с ним подольше. И вместе с тем боялась, что их увидят вместе, что это навлечёт на неё «позор». «Напрасно я связался с ней, — подумал Ги. — А, ладно...»
Он вошёл в дверь с бронзовой табличкой «Голуа» и поднялся на последний этаж. В коридоре редакции царило оживление. Непрерывно сновали молодые люди с бумагами, входили и выходили посетители, репортёры мчались в комнату отдыха к приглашённым гостям. Однако атмосферу буржуазной сдержанности нарушал наполеоновский маршал в парадном мундире. Он торжественно откозырял и произнёс с акцентом жителя восточной парижской окраины:
— Здрасьте, месье Мопассан, его нет.
Это был Курьер, человек лет пятидесяти. Никто не называл его иначе. Фасон мундира выдумал ему в свободную минуту Артур Мейер.
— Спасибо, — ответил Ги.
Курьер согнул ноги, словно собирался побежать, невесть откуда взял окурок сигареты и затянулся.
Ги вошёл в обитую зелёным сукном дверь и пошёл по коридору в редакционную комнату. Там пахло, как во всех редакционных комнатах мира — залежавшейся бумагой и табачным дымом, чернилами, потом, нестиранными носками и бутербродами. Четверо репортёров играли на бильярде в конце зала. Ещё двое спорили о самоубийстве. Кайо, политический обозреватель, подошёл поздороваться с Ги.
— У всех на уме только бильярд. Я сегодня до часу ждал, пока министр юстиции доиграет партию в Елисейском дворце.
В кабинете Мейера не было никого, но в соседней комнате Ги обнаружил Артура Кантеля, театрального репортёра, с Жаном Вальтером, одним из помощников редактора, и отдал последнему очередной рассказ из «Воскресных прогулок». Они кратко обсудили его.
— Месье Мейер хочет, — сказал Вальтер, — чтобы вы написали зарисовку об Этрета. И статью
Из коридора послышался какой-то странный шум. Потом с грохотом распахнулась дверь в кабинет Мейера. Поль Феррье, один из журналистов, втаскивал туда с помощью Курьера и ещё нескольких человек полуживого, судя по всему, главного редактора.
— Господи! — простонал Мейер, потянувшись к письменному столу.
Он был в вечернем костюме, цилиндр сбился набок, на лицо упала прядь волос. Его усадили в кресло. Коричневый пудель, стоя подле хозяина, тявкал. Лицо Мейера выражало непреходящее страдание.
Все столпились вокруг него.
— Что с вами, месье Мейер?
— Несчастный случай?
— Нет, нет. Вальтер... — Он указал на дверь.
Феррье с Вальтером выставили всех и заперли её.
Мейер жестом пригласил Ги остаться.
— Вы ранены?
— Ой-ой. Нет, к сожалению.
Мейер в чисто еврейской манере провёл ладонями по бакенбардам. Ги подумал, что в любом положении он остаётся несколько комичным.
— У нас только что состоялась дуэль с Дрюмоном, — сказал Феррье, стягивая перчатки. — То есть у Мейера. В Ля Сель.
Он явно исполнял обязанности секунданта, потому что тоже был одет в вечерний костюм.
— Господи!
— Вы его ранили?
— В левое бедро, — кивнул Феррье.
Эдуард Дрюмон был известным издателем-антисемитом.
— Ах, мои бедные друзья! — сказал Мейер, утирая лицо красным платком. — Мне конец. Всё рухнуло, обратилось в прах. Респектабельность — я добивался её всю жизнь — пошла псу под хвост. — Рукой с платком он описал широкий круг, показывая, что речь идёт обо всех, находящихся в здании. — Ни один порядочный человек больше не заговорит со мной.
Ги и Кантель вопросительно поглядели на Феррье.
— Там произошёл один инцидент, — сказал тот. — Мейер придаёт ему чересчур большое значение.
— Нет, нет. — Мейер выпрямился и пылко заговорил: — Дрюмон напечатал в «Ля Франс Жюив» ту грязную статейку Карла де Перьера. Я не мог оставить этого просто так. И отправил к нему своих секундантов. — А потом обратился к Феррье, словно бы оправдываясь: — Я слышал, что Дрюмон плохой боец. Говорили, он бросается на противника и колет, не думая о защите. И сегодня утром, когда мы сошлись, не знаю, что произошло. Вскоре мы оказались так близко друг к другу, что я лишился свободы движений. Не знаю, как это вышло... о, позор...
Ги огляделся и заметил, что Феррье и Кантель подавляют смех. Вальтер сохранял полнейшую серьёзность.
— Я схватил его шпагу свободной рукой — схватил! — и принялся тыкать своей между его ног. Представляете? Ткнул два раза! Позор!
Он внезапно ссутулился, подался вперёд и закрыл красным платком лицо и голову, словно чадрой. Трое из находившихся в кабинете едва сдерживали смех. Мейер, считавший, что его репутация погублена, что благополучие и, главное, причастность к буржуазно-католическому миру уничтожены навсегда, был просто восхитителен.