Булочник и Весна
Шрифт:
68 Бенефис артистки Матвеевой
Какая, к чёрту, работа! С девяти до шести я, конечно, поприсутствовал в булочной, но душа, размазанная между Петей и Мотей, не коснулась дел.
А вечером по несильной, но стойкой метели, туманившей улицы, я проехал двести метров до Мотиного дома, встал на сугробистую обочину и, по свежему снегу, двинулся к крыльцу. Дверь была не заперта. Вошёл, стараясь топать погромче, и остановился в холодной прихожей. Запах гнилых досок мешался с ароматом зимнего тепла – корицы, лимона, гвоздики.
– А я заболела! – донёсся из комнаты Мотин осипший голос. – Заходи,
На крючке в коридорчике сох старинный дорожный плащ с пелериной. Повседневная одежда существа, приводившего землю в цветенье. Раздеваясь, я тронул его щекой: сырая материя пахла мартом. Интересно, где бы Мотя могла представлять сегодня Весну? Под плащом, завалившись друг на друга, спали немытые солдатские сапоги. Робея, я зашёл в «лазарет».
Мотька сидела в постели, опершись спиной о подушку, натянув до подбородка одеяло в неглаженом пододеяльнике. Чёрные её глазища температурно блестели. Я почувствовал жалость и страх – как когда болела Лизка, перенёс со стула на стол обшарпанный Мотькин ноутбук и присел у кровати.
– Я была в Москве. У Николая Андреича в новом театре, – торжественно проговорила Мотя, и я не узнал её голоса, сипло и низко прорвавшегося сквозь отёкшее горло.
– Каялся?
Мотя не ответила. Она запихнула в пододеяльник вылезший край шерстяного пледа и взглянула на меня с таким детским вопросом, что я растерялся. Можно было подумать, она надеется, что я объясню ей, откуда берутся измены и можно ли простить?
Сиплым шёпотом Мотя рассказала мне, как встретил её Николай Андреич. Так, словно он был её педагог в институте, а она пришла к нему выпрашивать зачёт. И словно не было никогда между ними никакой пьесы – вообще ничего, ноль.
– А ведь он сам говорил – искусство соткано из человечности! – горячо сипела Мотя. – Ты жалей, не разбирая, любого нуждающегося, даже эгоиста, даже миллионера! Только тогда с тобой будет ангел творчества. Потому что этот ангел не выносит ни малейшей чёрствости. Она опаляет ему крылья. Чёрствость – это от слова чёрт!
Я слушал, и мне не верилось. Тузин не был моим другом, но я давно зачислил его в близкие родственники и полагал, что довольно знаю его натуру. Он не мог вот так, за пару недель, обрасти цинизмом.
– Я думаю, весь этот холод – от вины, – сказал я. – Просто попытка защититься от угрызений.
– Правда? Ты правда так думаешь? – захлебнувшись надеждой, прокаркала безголосая Мотя. – Ну тогда я его прощу! Я к нему тогда ещё попозже заеду, когда он очухается!
Она сползла пониже и, утонув затылком в подушке, сладостно просипела:
– А как я выступила! Ты бы видел! Когда он меня турнул, я вышла на улицу и прямо перед парадным входом – по тексту, все монологи. А диалоги – на два голоса. На мне всё сырое – земля и листва. И ещё бутерброды – чёрный хлеб с огурцами, очень пахнет весной. Я их посыпала снегом, как солью. Как вижу, что кто-нибудь смотрит на меня, – так сразу снежком посыплю и хрумкаю… А лицо у меня горит, потому что я вся в буранном чертополохе! Бр-р-р… – Тут Мотька сильно вздрогнула и заползла под одеяло с головой.
– Ты потом съезди к нему и скажи, что я на него не в обиде! – глухо раздалось из берлоги. – Оправдай меня, ладно? Хотя бы посмертно. Потому что, знаешь, я сейчас это сердцем вижу… ненавидеть – это позор!
Тут только я догадался,
У Мотьки в буфете нашёлся просроченный анальгин. Она сгрызла его, морщась и запивая чаем. А я собрался в аптеку купить ей что-нибудь от горла. В коридоре ещё раз оглядел висевший на гвоздике наряд Весны, мокрый и лёгкий, как крыло мотылька, и почувствовал жжение досады: дурища, протусовалась весь день в летнем плаще!
На улице всё ещё сыпал снег. Не то чтобы «буранный чертополох», как выразилась Мотька, но довольно остро заточенная ветром метелица. Уже выйдя из аптеки, я подумал: надо бы принести Мотьке в утешение от бед какой-нибудь подарок. При этом у меня не было ни малейшей идеи, что бы это могло быть.
Я бросился в омут головой и в дурацком киоске с колониальными безделушками купил бубен и кастаньеты. Там же купил блокнот с тряпичным солнцем на зелёной обложке. Уходя заметил на стене сумку-котомку и всю эту музыку попросил в неё запихнуть. У бабульки в подземном переходе приобрёл шерстяные носки, серые, со снежным узором. Оставалось добавить сладостей. Покупать шоколад или конфеты в коробке показалось мне глупым. Я набрал конфет вразвес – «мишек», «стратосферу», «белочку», и засыпал ими подарки. А затем заскочил в супермаркет и, тупо пройдясь по рядам, взял банку варенья из крымской ежевики. Подумал и добавил к ней ещё массандровский кагор.
В общей сложности я бродил часа полтора, а когда вернулся, облегчительное действие анальгина было в разгаре. Мотькин лоб пробила испарина.
– Ты извини, я вроде как жива, – призналась она, вытряхивая из котомки на одеяло свои подарки. Перебрав их, сразу надела носки со снежинками и, разглядывая вытянутые мыски, сказала:
– Фу, какие вы сентиментальные! Что ты, что Петька. Вы и на людей-то не похожи. Может, вы ангелы? – И она с пристрастием оглядела меня. – Ну, открывай кагор-то! Давай уж выпью, авось не помру!
Мотя поправилась быстро и, обвыкнувшись кое-как с утратой Николая Андреича, вспомнила свои старые планы.
– Хочу рубиться по максимуму, – докладывала она мне. – Конечно, это кайф – порыдать с благородным творцом на репетициях, но идти с ним в жизнь – последняя глупость. Нужна агрессия и адская вера в себя. Обещаю, ты обо мне услышишь! Хочешь, я даже в каждом интервью буду тебе передавать привет?
При этом она вовсе не желала, чтобы я следовал её примеру.
– Моя судьба цыганская, и ты на меня не смотри, – наставляла меня Мотя. – Хоть где-то должна быть любовь, верность и прочая туфта. Нельзя ведь, чтоб оно совсем в человечестве передохло! Вдруг через триста лет пригодится?Наша окрепшая было дружба с Мотей оборвалась в один момент. Как-то в обед я позвонил ей узнать, как дела, а если повезёт, то и зазвать вечерком куда-нибудь поужинать.
– Ты прости меня, Булочник! – громко и близко, ближе привычного, прозвучал в трубке Мотин голос. – Меня тут больше нет – я в другом времени! И у нас, представляешь, ночь!
Я не понял её. Мне показалось, она говорит о театре, о каком-нибудь очередном дурацком мюзикле. Но на всякий случай спросил, в порядке ли она и не нужно ли приехать?
– Ну валяй, приезжай! – ухохатывалась Мотька. – Я в Хабаровске! Прусь вот с рюкзаками. Мне девчонка позвонила из студии. Помнят меня, берут. И с жильём устроилось! Ты прости, что не предупредила, а так, «по-английски»… Не хотела тебя расстраивать!