Булочник и Весна
Шрифт:
69 Сыграли все
Мы не виделись с Петей с того самого дня, как он узнал о вероломстве Тёмушкина. Судя по двум или трём кратким телефонным разговорам, состояние его духа в последние пару недель было жёстким и собранным. В качестве темы для беседы Петя предпочитал работу, а именно – способы крупного и одновременно быстрого заработка. Об Ирине не заговаривал. То есть он, конечно, говорил о ней непрестанно, называя её то справедливостью, то удачей, то музыкой, но она шла фоном и не смягчала бреда отмщения, захватившего его всецело.
– В принципе, я могу сегодня с тобой пообедать! – сказал он, когда, пришибленный известием об отъезде Моти, я позвонил ему. – Даже будет кстати. Есть у меня для тебя одна новостишка. Но только я к тебе не попрусь. Сам приедешь.
Петин голос был ровен и холодноват. Торговаться не имело смысла. Он назвал адрес ресторанчика, и мы простились.
Намаявшись по пробкам, я разыскал нужное заведение и, войдя, по одному только запаху, пропитавшему зал, оценил Петин выбор. Это был аромат добра и укрытости, сравнимый только с запахом честно испечённого хлеба. В светящемся рыбно-пряном воздухе, навевающем мысль об Эгейском море, парила облачная мебель. Диванчики в светлых чехлах, белое, синее.
В углу у окна, под фотографией счастливых рыбаков, обнимающих в четыре руки гигантского тунца, мною был обнаружен Петя. Он сидел, элегантно лохматый, весь в чёрном, и с видом знаменитости, отягчённой собственной славой и красотой, листал экран телефона. Дожидаясь меня, он уже успел перекусить. Теперь перед ним были пепельница и кофе.
– Ну ты, брат, даёшь! Час тебя жду! У меня обеденный перерыв не резиновый! – объявил он вместо приветствия. – Присаживайся! Чего хотел?
Я сел, и он через стол протянул мне руку. Пожатие его сухой холодной ладони не понравилось мне, как, впрочем, и всё остальное. Петины глаза,
– Так чего хотел? – повторил он.
Я сказал, что Мотька сегодня улетела в Хабаровск.
– Ну и молодец! – кивнул он. – Не терпеть же ей век твоё нытьё по жене! – и перебил, когда я попытался возразить: – Да молчи уже! Ноешь ты или нет – без разницы. Всё равно ты весь этим пропитан – сожалением, тоской! Что толку с тобой тусоваться?
Мне захотелось встать и каким-нибудь внятным движением, может быть, и кулачным, выразить Пете протест против тона, каким он вздумал со мной разговаривать, но, учтя его трудные обстоятельства, я сдержался.
– Так значит, Мотька в Хабаровске. И в чём вопрос?
– Не знаю, – буркнул я. – Нет никакого вопроса. Получается, что вокруг меня все друг от друга отламываются и потом леденеют поодиночке. И что, надо на это вот так спокойно смотреть?
– А это ты у Ильи спроси – надо или не надо, – посоветовал Петя, поднимая на меня угольный взгляд. – Это у него «дух истины» на посылках. А я, брат, если охота, могу по блату тебя свести с духами совершенно иного рода! – И он улыбнулся, но ни капли прежнего добродушия не мелькнуло в его лице.
От улыбки этой что-то дёрнулось во мне – повернули ключ – и я завёлся.
– То, что вокруг тебя чертей поналипло, так это скажи спасибо своему воображению! – грянул я. – Никто тебя не оскорблял и музыку у тебя не крал – ты сам её сдал! Твои сержи и тёмушкины поступают так, как им выгодней. Ничего личного! А ты, как дурак, цепляешься – мол, тащите пистолеты! Только больно надо им с тобой стреляться. Будешь палить сам в себя!
– Ты думаешь? – спросил Петя, когда я отклокотал. – Ты серьёзно так считаешь – что я маюсь дурью? Ну что ж, тогда ознакомься! – и он, вынув из кейса длинный конверт, подал его мне через стол. – Получил на днях «заказным»! И это в эпоху электронной почты. Читай и завидуй!
Петя откинулся на диване, под сенью тунца, а я вынул из косо порванного конверта отпечатанное синими чернилами письмо и билет.
Письмо было рассылочным, со вписанной от руки фамилией. В нём «именинники», а конкретно Серж с Тёмушкиным, выражали искреннее желание видеть Петю на премьере в зале таком-то, с последующим празднованием события в кругу друзей. Пригласительный билет прилагается.
– Я ведь был у них на репетиции! Просто из любопытства, – сказал Петя. – Не выходит у них ни хрена! Топот и ржание! Тёмыч прибитый. Подхожу, говорю: ну что, дурачок, доволен? Этого ты хотел? Он молчит, глазами по ботиночкам шарит. Ну я лысину ему взъерошил: мол, живи, предатель, не трону! И пошёл. А теперь вот думаю – всё же надо бы к ним завалиться! А? Может, сходим, послушаем? А потом я тебе всё то же самое сыграю, дома. Всё то же – только по правде.
– Слушай-ка, так это уже сегодня? – перебил я его, поглядев на дату.
– Ну да! Я ж говорю – ты кстати! – холодно рассмеялся он и, забрав у меня письмо, уложил на прежнее место, в кармашек кейса. – Жаль, не готов я ещё. А то, представь, как было бы круто: поприсутствовать, а потом устроить ненавязчивое продолжение банкета – для всех желающих? А? Резиденция в безвизовом тепле, своя, и самолёт – так уж и быть, в аренду. Ну ничего, не в последний же раз, как думаешь? Ещё успеется…
– Хватит чушь пороть! – разозлился я. – Самолёты ему подавай! А космических кораблей не надо?
Он моментально перегнулся через столик и, легонько взяв меня за свитер, прошипел:
– А ты чего хочешь? Чтоб я к Ирине в Сержевых плевках потопал? Чтоб я всю жизнь их на себе таскал, как ордена?
Я толкнул его, он отлетел на место и сразу выпал из роли. Ладонь поднёс к лицу и снял что-то с глаз – как паутину.
– Дурак ты! – сказал я и пересел к нему на диванчик, под шхуну, на которой рыбаки времён Второй мировой наловили для нас с Петровичем рыбы.
– Хочу быть вот этим дядькой, который с тунцом, – сказал Петя и как-то жалобно кивнул на фотографию. – Смотри, какой он большой, весёлый!
Мы синхронно запалили сигареты, и через дым мне почему-то вспомнилась Петина комната. В ней светло и пусто. На бездонной полировке рояля белеет злое письмо. Тишина. Но вдруг отворяется дверь и возникает… кто бы мог подумать! – Наташа с косами. Вот она входит, смелой рукой берёт письмо и следует прямо к окну. Щелчок шпингалета, ветер в грудь – отныне судьба глупых бумаг нас не волнует. Затем садится за инструмент и, откинув косы за плечи, уходит в клавиши. Она проникает в музыку вдумчиво и уверенно. Никаких тёмушкиных – только Бах. Сыплется, как сухие листы, Гульдово «нон легато». И всё проходит. Всё проходит.
– Петь, а может, тебе правда снова преподавать?
– Нет, – мотнул он головой. – Я не могу растить детей на смерть.
Конечно, он имел в виду музыкальную «смерть», но всё равно я похолодел.Мы простились на парковке, где стояли наши машины. Петя сел за руль, газанул по рыхлому снегу и съехал с обочины на дорогу, затянутую ледком. Несмотря на полный привод, автомобиль повело. Я спрятал руку в карман куртки и там, на дне, сложив пальцы щепотью и не давая себе отчёта в совершаемом действии, перекрестил его машину.
А через пару минут – я ещё не успел отъехать – он перезвонил мне. Его голос был неожиданно весел и свеж.
– Слушай-ка, ну а может, и правда сходим? Ну к Сержу? Считай, что ты меня уломал насчёт «простить»! Подойду, пожелаю всяческих удач. Дам, по крайней мере, понять, что меня это мало колышет. А то бешусь, как дурак. Сильные не бесятся – это мне Михал Глебыч хорошо втолковал. Так что, едем?В тот день я так и не вернулся в булочную. Сгонял к маме, у которой наслушался всякого про слёзы и тоску переехавшей на съёмную квартиру Лизки. А к вечеру прибыл в назначенное место и вызвал Петю.
– Да мы уже здесь! – сказал он беззаботно. – Только со мной Михал Глебыч, ты же знаешь, он у нас известный меломан, – и шёпотом прибавил: – Примчался из вашего монастыря – ревизию наводил. Вернулся злой, как чёрт! Так я теперь надеюсь – может, он со злости Сержу концерт запорет? А что, бывало ведь уже! Очень бы кстати. Ты давай, заходи, не мнись – я в фойе!
Петя ждал меня у входа – весёлый, без пиджака, рукава рубашки подвёрнуты на треть. Молодой вольный его вид обнадёжил меня – кажется, он и правда собрался объявить должникам амнистию.
– А Пажков, представь, друга встретил! – принялся рассказывать он, пока я сдавал в гардеробе куртку. – Нефтяник какой-то. Вместе, говорит, начинали. И чего они там начинали? Подумать страшно! Ничего себе Серж гостей поназвал!
Я бывал с Петей в этом месте. Зал был невелик, но хорош – изящный, с удобными креслами и, как выразился Петя, «прикольной акустикой». В фойе пахло благородным кофе, прибывающим гостям подносили шампанское, и сразу бросилось в глаза качество публики. Никаких интеллигентных старух. Молодёжь и люди средних лет, преимущественно «деятели культуры», о чём было легко догадаться по ухоженным бородам и особым свитерам и пиджакам, одновременно небрежным и изысканным. Кое-кого из представителей собранной Сержем сортовой публики Петя знал лично, многих – понаслышке. Он указывал мне на них с детской восторженностью: «Ты посмотри, и этот здесь!» Мне показалось, его начала понемногу пробивать экзаменационная дрожь.
Наконец я углядел Пажкова. Рассевшись в кресле, Михал Глебыч попивал кофе и в ходе беседы с «нефтяником» столь экспрессивно махал рукой, державшей блюдце, что казалось: чашка вот-вот взмоет со своего крохотного аэродрома и, вращаясь, умчит в гущу уважаемых гостей.
Повидать виновников торжества нам не удалось. В фойе их, естественно, не было, а идти за кулисы Петя не пожелал.
– Ну ладно, в антракте, – решил он. – Заодно и похвалю, если будет за что.К Петиному удивлению, на сцену вместе с Сержем вышел не Тёмушкин, а какой-то молодой виолончелист, краснощёкий, лохматый. Свет оставили, и в атмосфере, напоминающей университетскую лекцию, зазвучала музыка.
Я не разбираюсь в академической музыке, тем более современной, и не могу выносить суждения. Могу только сказать, что у Пети дома, на расстоянии пары метров от инструмента, эти странные вещи всё же отзывались во мне: сосало под ложечкой, грусть давила виски, и вдруг загоралась надежда. В зале же я остался холоден. Знакомая музыка показалась мне нецельной – бутылочные осколки.
Первое отделение завершилось роскошными аплодисментами.
– Ну что, подойти или как? – спросил меня Петя. – Или уж не допустят до царя-батюшки? – и кивнул на дверцу в закулисье, к которой потянулся ручей друзей и коллег.
– А как сыграли-то?
– Да плевать! Идти или не идти? – перебил Петя. – Всё-таки мировая – это, брат, ответственное решение, как бы не пожалеть… Ладно – пойду!
Мы выбрались из нашего ряда и, свернув в проход, столкнулись с блондинкой. Я знал её – это была Петина однокурсница. Он поддерживал с ней приятельские отношения, как, впрочем, со многими.
– Ох, Петька, и ты тут! Петь, а почему Серж играет? Ты же хвастал, это твой материал! Что, задвинули тебя? – спросила она сочувственно.
– Так
– Петька, ты не расстраивайся! – горячо заговорила она. – Нам с тобой до Сержа не доплюнуть. Слышал, как он там в финале забацал?
– Забацал, как стадо бегемотов, – чуть побледнев, сказал Петя. – У тебя что с ушами, Мариш, отит?
– Да ладно тебе, не завидуй! Всё равно ты лучший! – сказала Мариша и, чмокнув его в щёку, устремилась в фойе, куда продвигались в окружении публики герои дня.
Петя посмотрел ей вслед как-то зыбко и на миг закрыл глаза. А когда открыл – в них густо тлела, шевелилась красноватыми углями прежняя цель.
Я не успел среагировать. По светлому залу, наперерез идущим, он понёсся вниз и через десяток секунд уже взбегал на сцену. Можно было подумать, рояль – это поезд, на который, страшно опаздывая, он всё же успел вскочить. Поправил банкетку, сел, сдвинул на локти подвёрнутые рукава и свободным, легко перекрывшим рокот зала голосом крикнул:
– Мариш! Для тебя! Чтоб ты знала, что тут на самом деле с финалом!
Его реплика прозвучала как объявление о начале войны. Люди застопорились в проходах и обернулись. Через пару секунд, убедившись, что тревога ложная, они должны были возобновить движение, но Пете хватило этого мига. Он вдохнул и с болью, словно простившись навек, нырнул в ледяное течение Тёмушкина.
Не знаю, сколько времени прошло. Я осознал случившееся, когда авантюрист уже был плотно объят волной публики. Волна колыхалась поначалу, а затем её передний край, тот, что ближе к инструменту, замер совсем. Мужчины с бородками, продвинутое студенчество и кучка ухоженных женщин перестали дышать; не знаю, что поразило их – разница в игре или острая близость скандала. Не важно. Я чувствовал, что Петя, ведомый ангелом или бесом, захватил слушателей с потрохами. В какой-то миг он слепо обернулся и крикнул в публику: «Тёмыч! Тащи виолончель!»
Торжество справедливости освободило его. Он вынимал из угловатых творений Тёмушкина невесть откуда взявшуюся, возвышающую дух красоту – как это делал в своих рисунках Илья, как с разбойниками поступали праведники: смывали любовью пыль – и взгляд тонул в сиянии. В какой-то момент невозможная Петина выходка показалась мне единственно верной. Вот сейчас он доиграет и уйдёт победителем.
Вдруг в кольце, окружившем рояль, наметилось шевеление. Сперва незаметное, затем усиливающееся. Я почувствовал толчок в спину и обернулся: как в каком-нибудь детском фильме, через толпу, пыхтя, протиснулся и встал у левого бока клавиатуры, любопытный, маленький, рыжий Михал Глебыч Пажков. Несколько секунд он стоял неподвижно, а затем поднял руку и осторожно, указательным пальцем, нажал басовую клавишу. Помедлил – и нажал снова. Ещё и ещё.
Кольцо публики колыхнулось смехом. Михал Глебыч ободрился и с дурашливой улыбкой задолбил сильнее. На миг в голову мне пришло: передо мной русский юродивый – существо, сумевшее бессмысленным действием проявить в мир Божью волю.
Петя снял руки с клавиш и непонимающе, словно только проснувшись, огляделся.
Воспользовавшись паузой, Пажков рванул к средним октавам и шустро наляпал собачий вальс. Разномастное – толстое и тонкое, заливистое и смущённое ржание прокатилось по публике.
Тем временем сквозь толпу к инструменту пробрался охранник и, по проторенной им дорожке, Серж. Его белый лоб, яркие космические глаза и улыбка, не причастная творящемуся бедламу, подействовали на публику отрезвляюще. Кольцо разомкнулось и струйками стекло со сцены. На ней остался один примёрзший к банкетке Петя.
– Спасибо, всё хорошо! – отчётливо произнёс Серж и жестом отпустил стража порядка. – Друзья мои, лучшее доказательство того, что музыка превосходна, – когда она идёт в народ! – проговорил он, обращаясь к залу, и гениальной рукой тронул Петино плечо.
Дальше я смутно помню вращение ослепительных люстр, скользящие взгляды, пчелиный гул и, слава тебе Господи, наконец – безлюдный гардероб!– Это что было? – спросил Петя, когда мы вышли на улицу. Я сунул ему сигарету и сразу – в лицо – огонёк.
– Запахнись, простудишься.
Он послушно застегнул пальтишко.
Багряная, замазанная желтоватым светом московская ночь повлекла нас, куда глаза глядят. Смутно я пытался припомнить – где у меня машина? А потом бросил – лучше сначала зайдём посидим где-нибудь. Когда сомнамбулически мы приблизились к первому перекрёстку, за нашими спинами раздался вопль:
– Стойте, сыны! Меня подождите!
Я обернулся: по слякотной улице к нам спешил Михал Глебыч. Охранника он прогнал к машине и, настигнув нас, пошёл в ногу, весело поглядывая на Петю.
– Ну и денёк! Сперва Илюша ваш мне в храме отчебучил! Теперь ты ещё, Петька! Чего полез-то? Я ж тебе велел – не лазить за рояль! – задирался он и вдруг, не выдержав счастливого воспоминания, захихикал.
Петя остановился и с удивлением, будто не узнавая, поглядел на Пажкова. Сигарета выпала из его пальцев. Лунатичным движением он взял Михал Глебыча за отвороты шубки и, протащив десяток шагов в глубь скверика, швырнул на скамейку.
– Наглая скотина! Крути свои бабки и не лезь в мою музыку! – стенал он сквозь зубы, встряхивая и вбивая Пажкова в деревянные реечки. – Ты гоблин, а она – Богородица! Не лезь к ней, понял? Тронешь пальцем – убью!
– Петька, ты с шампанского, что ли, захмелел? Ой! Ох! Да куда ж ты! – хохоча, икал Михал Глебыч и вдруг, неожиданно ловко притянув Петю за воротник пальто, стукнул его кулачком в нос. – Ну всё, сынок! Остыл? Высморкайся! – беззлобно сказал он и, откинувшись на спинку скамьи, перевёл дух.Петя и правда остыл мгновенно. Сел рядом с обидчиком и, поискав по карманам платок, промокнул подбитый нос. Не то чтобы он очнулся, но как будто перешёл из одного сна в другой.
– Эк ты меня любишь, Петька! – отдышался тем временем Пажков. – Подлецы мои льстят мне, а ты – по дружбе, всю правду. А я тебе тоже правду скажу. Ты сам виноват. Сам такой-сякой. Почему не предупредил, что у тебя война? Надо было предупредить. Сам виноват, сам на себя пеняй. А то чуть что – Михал Глебыч! Девушка не любит – Михал Глебыч виноват! Россия одурела – опять Михал Глебыч! Отоспись, и чтобы утром в офис – как огурчик! – велел он и, соскочив со скамейки, резво вылетел на улицу, куда успела уже подрулить его машина. Водитель не глушил мотора, они исчезли в секунду.
Мы тоже вышли под фонари и медленно двинулись в обратном направлении.
– Ты помнишь его лицо? – проговорил Петя, оглянувшись на меня. Глаза его были жуткие – одни зрачки. – Помнишь, как он сказал: «в народ»! Народ – это, значит, я! Серж – царь, а я – народ. И вот они все смотрят на меня, а я оглох – лица ржущие вижу, а смех не слышу. Им плевать, как я играл. Тут другое…
Он помолчал, похлюпал носом и, взглянув на мутную, в ошмётках снежной слякоти улицу, решительно проговорил:
– Я вот что сделаю! Скажу: Михал Глебыч, отец родной, помоги! Что хочешь… Пусть он хоть пальцы мне потом перешибёт – я готов платить чем угодно, лишь бы этой твари не было в музыке.
С чёрной грустью я слушал его. Петя забыл, как минуту назад тряс Пажкова, издевательски погубившего его игру. Для него остался на земле один Серж.
– А что про Илью он там говорил? – сказал я, предпринимая попытку переключить его мысли.
– Про Илью… – повторил Петя, смазав кровь из-под носа, и взглянул удивлённо на свою испачканную красным руку. – Про Илью… А что про Илью?..70 Разлука и наследство
Простившись с Петей, я стартовал в деревню и тёмной моей дорогой попытался не то чтобы осмыслить – хотя бы припомнить происшедшее за день. С момента, как я узнал, что Мотя в Хабаровске, не прошло и суток, но густота событий раздвинула время. Мне казалось, за мелькнувшие двенадцать часов я прожил неделю.
Фантастическая Петина выходка, последствия которой нам, конечно, ещё предстояло расхлёбывать, затмила внезапный Мотин отъезд, но теперь, ночной дорогой, он сверкнул из глубины дня. И сверкнули мамины слова про Лизку – что она плачет на новом месте. Я не знал, как разом разрулить все эти не связанные друг с другом, но одинаково касающиеся меня вопросы.
Было около десяти, когда я свернул на Отрадново. Купол аквапарка сегодня впервые подсветили изнутри. Сквозь стекло стали видны серпантины гигантских горок и берега пока ещё сухих бассейнов. Я въехал в деревню и, поскорее загнав машину в ворота, помчался в избушку к Илье.
Он открыл быстро, на первый стук. В левой руке его был зарядник от телефона, а правую, как всегда, не отмытую, с перьями краски, он протянул мне.
Я скинул ботинки и шагнул в то мало пригодное для жизни пространство, которое Илья трудом сердца и рук смог превратить в горницу. Несмотря на дремучие стены и колышущуюся на грани небытия обстановку, здесь было светло, чисто. Мне захотелось прислониться и окраситься этой чистотой, посветлеть, как «светлеет» тёмная одежда, если прижаться ею к свежей побелке.
– А я уволился, представляешь? – сказал Илья, кидая зарядник в рюкзак. – Вот, завтра с утречка домой!
– Как? – сказал я, вмерзая в пол посреди комнаты.
– Чайку попьёшь со мной? Я тебе всё и расскажу! – сказал Илья и, подхватив с лавки канистру с водой, плеснул в чайник. Звук его голоса был всё тот же, но как будто с отболевшей печалью, с первой «сединой».
Я сел к столу, и Илья, поставив чашки, тоже сел, подпёр ладонями голову.
– Прямо и не знаю, с чего начать… – вздохнул он. – Ты понимаешь, Пажков, оказывается, хочет, чтобы у Архангела Михаила был его лик – то есть его, Михал Глебыча! Ему ангел в часовне понравился, вот в чём штука! Хочет, чтобы в храме был такой же вот ангел, но с узнаваемыми чертами. Нос, говорит, чтобы мой был, задорный… Чтобы потомки не забывали, кто возродил им из пепла древний монастырь! – И Илья улыбнулся, как будто речь шла не о демоническом всполохе тщеславия, а о детской шалости, которую вполне можно извинить.