Булочник и Весна
Шрифт:
Я взял «транспарант» за испачканную в глине ножку и приподнял нижний край листа. На обратной стороне тем же чёрным фломастером некрупно было приписано:
«Шутка! Я у Коли! Пью водку и жду вашего участия. Я тоже человек, чёрт вас дери!»
– А это вы видели?
Ирина сорвала листок с фанеры и впилась взглядом в надпись. Выражение её лица переменилось. Она вздохнула и, прижав ладонь к груди, двинулась в обратном направлении – к калитке.
Я сбегал в бытовку за курткой и через минуту нашёл Ирину у Колиного забора. Она сидела на новой жёлтой лавочке и безучастно глядела в долину. Белый платок-паутинка сполз с плеча. Я позвал её – она отмахнулась. Тогда я понял, что проявлять «участие» к Тузину придётся мне одному.
Николай Андреич и в самом деле был обнаружен мною у Коли, на нетопленой его террасе. Перед ним на столе, укрытом прожжённой кое-где клеёнкой, развалом лежали листы с пометками. Другая часть листов была сложена в стопку и придавлена стаканом.
– Здрасьте, Костя! – улыбнулся он, завидев меня. – Проходите, присаживайтесь! – Его лицо было осунувшимся, в тенях, но спокойным. Я бы даже сказал – уверенным.
Я сел на табуретку и оглядел обитые фанерой стены.
– А Коля где?
– Коля? – удивился Тузин. Видно, он ждал от меня Другого вопроса. – Коля в школе… А я вот, видите, собираю пожитки! Стыдно проныть свою жизнь до дыр! Поеду в Москву.
– Вот как?
– Костя! Старая Весна – это хранилище поэтического вещества! А человеку нельзя слишком сильно опираться о поэзию. Из лирики не делают трости. Однажды надо выйти и начать жить!
Я разглядывал фанеру стен со ржавыми потёками вокруг гвоздей, такую вечную и неизменную, и думал, как же Тузин будет без Коли, без всего нашего содружества, соприкасавшегося каким-то краем – я это чувствовал – с Илюшиным Духом истины?
– А знаете что! Надо выпить! – придумал Тузин и решительно сложил в стопку свои исчерканные листы. – У Коли тут одна дрянь, я уж проверял. Наливка у нас в тот раз не пошла. Может, у вас чего-нибудь есть? Утром, конечно, не хорошо, но вечером-то меня уже здесь не будет!
У меня завалялась бутылка коньяка, ещё из тех, что подарил, возвращая машину, Петя. Я сбегал за ней в бытовку и принёс Тузину. Он радостно растормошил горлышко, плеснул в непрозрачный от холода Колин стакан: «Не предлагаю – вам ведь ещё за руль! Пью как лекарство!» – и хлопнул.
– Куда же вы отправляетесь? – сказал я, невольно улыбнувшись на смешной его жест. Как подросток, сплавивший родителей на выходные, он праздновал волю.
– Э, Костя! Всё устроилось за нас! Судьба сама плетёт коклюшки! – отозвался он, прикрыв ладонью обожжённые губы. – Представьте, вчера вечером,
– Знаю, вы меня осуждаете. Ну что вам, Костя, сказать в своё оправдание? Поглядите, что мне здесь? Безденежье, тоска от Жанкиного хамства, от этих детских полуизмен! И вдруг говоришь сам себе: а что я теряю? Всё равно отнимут – и театр, и жену, и природу, и совесть. Умер пёс с моим именем. И в ту же ночь, как ангел, – Антон Семёныч!
В этот миг полстакана коньяка добрались до его сердца и развязали остававшиеся узлы.
– Наконец-то буду жить! – блаженно пропел Тузин и потянулся, хрустнул пальцами. – Спасибо Жанне Рамазановне. Спасибо вашему Пете. Мы с Ириной совсем было заскучали. А оказывается – всё впереди. И доблести, и подвиги, и слава! Спасибо Тузику за его невинную жертву! А кстати, вы знаете, Костя, как у нас появился Тузик? Ирина взяла его с собой из Горенок, когда мы поженились. Символично! – проговорил он и задумался. Как-то вдруг сломалось его настроение.
– Мотя с вами, как я понимаю, не поедет? – спросил я, когда мы намолчались вдоволь.
– Да вот пока не получается! – сказал Тузин, уводя взгляд в окошко. – Потом-то я их протащу… Только Мотьке не говорите! – прибавил он просительно. – Вы ж её знаете. Возьмёт кривую саблю и зарежет. Наврите чего-нибудь! Скажите, в санаторий уехал!
– Если спросит – врать не буду, – сказал я.
– Ах, ну да! – Тузин хлопнул себя по лбу. – Вы же, небось, решили, что в перспективе у вас с ней может быть новая жизнь! Вот что, Костя, не придумывайте! Вы не сможете полюбить Мотю, потому что вы – философ. София фило. Вы любите мудрость, а Мотька – амбициозна. Вы не можете любить амбициозного человека, потому что он предан суете. Как вам любить суету, когда вы уже любите мудрость? Да и она, если честно, от вас не без ума. Что, в общем, и к лучшему. – Он вздохнул и лёг щекой на стол, может быть, интуитивно – чтобы мне не пришло в голову бить лежачего.
Я встал и двинулся к выходу.
– Ко-стя! – тут же вскричал Николай Андреич. – Простите меня! Я пьян коньяком!
Последняя фраза рассмешила меня, и я остался.
– Хорошо, что не обиделись! – сказал Тузин, вставая, чтобы быть со мной лицом к лицу. – Мне это важно – чтобы вы не обижались. Дело в том, что я хочу поручить вам семью! Сам, конечно, буду наведываться – но каждый день ведь не намотаешься. Так что уж если что – будьте рядом.
– А что ж вы их с собой не возьмёте?
– Знаете, Друг, тому есть масса объяснений! Для вас выберу самое приглядное. У меня пожилые родители. Они не будут в восторге, если я к ним подселю Ирину. Мне надо сначала самому обустроиться, убедиться, что Антон Семёныч меня не погонит, снять квартиру. Ведь так? – сказал он и, собрав со стола листы, двинулся к двери, но вдруг остановился. На его лице была смесь жалобы и иронии.
– Костя, я вот ещё что хотел спросить: не одолжите мне денег? На неизвестный срок. Мне бы надо Ирину снабдить на первое время.
Я сбегал домой и принёс, что у меня было. Тузин дождался меня на Колином крылечке.
– Ну а в конце концов, если что, нас Коля прокормит, у него грибы сушёные! – заключил он, пряча деньги за пазуху. – А прадед ваш, сами рассказывали, из лебеды караваи пёк!
Тут он радостно, без капли наигрыша улыбнулся и потёр ладони – словно в предвкушении вкуснейшего грибного супа, да и вообще – удачи, счастья.Я никуда не поехал в тот день, потому что чувствовал: на сегодня главная моя задача – по-дружески проводить Николая Андреича.
До отъезда он успел сбить из досок и установить в лесочке, на могиле у Тузика крест. На кресте, чёрным по деревянному, вывел: Тузик – и годы жизни.
На панихиде, помимо хозяев, присутствовали Коля и мы с Ильёй. Кучка бездельников.
– Тузик из всех нас был самый чистый, порядочный человек, – сказал Николай Андреич и посмотрел в заслонённое ёлками небо. – Любил до самопожертвования, смирялся, терпел, прощал. Летай в райских кущах, милый! Дёргай ангелов за рукава, чтобы они не забывали твоих родных.
А когда мы вернулись на деревенскую улицу, Тузин сообщил нам последнюю новость: он уезжает в Москву на пятичасовом автобусе.
– В половине пятого подходите, простимся!
– Николай, ты на Луну, что ли, собрался? – спросил Коля.
– Собрался в Москву. Зовут меня, Колечка, приглашают! – объяснил Тузин с детской гордостью.
Коля хмыкнул, не веря. Не могу забыть его потерянное лицо, когда в половине пятого, подойдя вместе с нами к забору Тузиных, он увидел Николая Андреича с чемоданом на колёсиках, идущего от крыльца по осыпанной свежим снегом дорожке.
Ирина в распахнутом тулупчике и Миша, замотанный поверх куртки материнской шалью, показались следом и встали, не дойдя до калитки. На улицу Тузин вышел один. Его вид меня потряс – на нём была курточка «под замшу» и джинсы. Он выглядел человеком, горожанином, кем-то, кого я не знаю.
– Николай, а шинель где? – сказал Коля.
– Шинель оставил жене! – срифмовал Тузин и с теплом прибавил: – Я, дорогие мои, больше не служу! Хожу в штатском!
У калитки он наклонился и соскрёб с травы горсть кристаллов.
– Зима будет без морозов, – предсказал он, нюхая щепоть «соли». – Вся на оттепелях. Ну да ничего, топить легче! – и растёр снежок в ладони. – Что ж, давайте прощаться! Не тоскуй, тёзка! Костя, бывайте!
Пожав нам руки, он обернулся и глянул через забор на свою маленькую семью.
Ирина прочно вмёрзла в дорожку. Миша колыхнулся было, но устоял. «Пока, пап!» – пронзительно крикнул он.
Тузин помедлил мгновение и, кивнув сам себе, выдвинул ручку чемодана. Закрутились колёсики, оставляя позади Николая Андреича ковровую дорожку со следами его шагов.
Голова моя горела. Я сорвался и, догнав его, принялся убеждать, что лучше ему будет поехать со мной до станции на машине. Не замедляя хода, Тузин взглянул на меня и загадочно приложил палец к губам. Я отстал, а он под легчайший вальсок метели продолжил свой путь с холма.Лёгкость эта и палец у губ показались мне добрым знаком. Я понадеялся, что отъезд – это розыгрыш, предпринятый с целью выпустить пар. Потому-то он и отказался ехать со мной на станцию. Отсидится где-нибудь в Отраднове, а к ночи придёт и скажет: ребята, все к нам! Будем праздновать моё возвращение! И заживёт по-старому.
Мы с Колей разложили у моего забора костёр, так чтобы было видно из Отраднова, и до полуночи подтапливали его смородиновыми ветками, припасёнными Колей ещё в сентябре. И хотя огонёк был хорош, Николай Андреич не мог прельститься им – свет не долетал до Москвы.
Мы с Колей собирались уже расходиться по домам, когда у калитки Тузиных зажёгся фонарик и кто-то, не различимый во тьме, двинулся к нам по улице. На середине пути фонарь сильно качнулся, и темнота охнула высоким Ирининым голосом. Споткнулась! Мы с Колей дружно встали по обе стороны костра.
Через несколько секунд Ирина приблизилась к нам, но даже не замедлила шаг.
– Илья в избушке? – мимоходом спросила она и, получив утвердительный ответ, устремилась в калитку. Каблучки застучали по мосткам.
С тех пор как Илья работал на реставрации, он редко бывал с нами. Его всецело поглотили сюжеты православной иконографии, которые он изучал по двум своим книжкам.
Он просиживал над ними ночи напролёт, не выпуская из рук карандаш.
Не перемолвившись ни словом, в согласной задумчивости, мы с Колей выкурили по сигаретке, залили костёр и разошлись. Я пошёл в бытовку, но, увлекаемый звуком Ирининого голоса, промахнул по дощатой дорожке мимо – на тот конец участка, где у Ильи горел свет. Стараясь не греметь деревянным настилом, я дошёл до избушки и замер перед низким окном. Шторка была отдёрнута. Сквозь вымытое дождями стекло я отлично видел беседующих.
Илья сидел на табуретке, руки смирно положив на колени. Светлая его голова поникла. Ирина стояла боком и нервно передвигала обручальное кольцо с суставчика на суставчик.
– А у кого мне спросить? – с укором говорила она. – Я сирота! Кто мне старший?
– Поезжай в Горенки, поговори с отцом Александром! – отозвался Илья.
– С отцом Александром? – возмутилась Ирина. – Илья, о чём ты? Что он мне скажет? Сиди и не мечтай, не то черти разорвут! Я это и без него знаю! Мне другое надо, неужели не понимаешь? Мне надо поддержку! – Она махнула рукой и отвернулась к окну. Я задержал дыхание – но нет, в черноте ноября меня было не разглядеть.
– Илюш, вот ты сам возьми и оцени непредвзято! – переведя дух, продолжала Ирина. – Николаю никогда ничего не было надо – только его постановки. И вот Бог мне послал человека! Я его не искала – он сам пришёл! Он меня любит.
– Так чего же сомневаешься?
– Потому что не могу без благословения! Вот мамочка моя меня бы от своей любви благословила на счастье. А всем остальным надо, чтоб я терпела и мучилась! – Она махнула рукой и стёрла привычные слёзы. – Илюша, ты ведь сам меня тогда, летом, позвал к часовне, помнишь? Я думала, ты за нас!
Я никогда не видел у Ильи такого лица. Назвать его вдумчивым или серьёзным было мало. Он уткнул локти в стол и, взявшись за голову, погрузился всецело в таинственное пространство, из которого слушал и впитывал нечто важное.
Минуту или две оба они молчали. Вдруг Илья поднял голову:
– Слушай, а вот как надо сделать! Ты бери Мишу и, правда, поезжай в Горенки! Поживёшь на родной земле. Олька с мамой обрадуются. Санька вообще прыгать будет! А как придёт успокоение души – тут сама всё и рассудишь!
– Я состарюсь, пока оно придёт! – с внезапной злобой выкрикнула Ирина. – Спасибо! – И сорвав со спинки стула тулупчик, вылетела на сломанное крыльцо.
Я успел бы шмыгнуть за угол, но было как-то стыдно прятаться.
– А! Вот ещё один тюремщик! – воскликнула Ирина, увидев меня у ступеней. – И, давно вы тут околачиваетесь? Ладно, не краснейте. Я от вас не скрываюсь. Проводите меня, а то тут нечисть всякая со стройки шляется!
Молча мы прошли по тёмной, синевато поблёскивающей улице, отворили калитку и при свете фонарика добрались до дома.
– Ну идите, сядьте! – велела Ирина, зажигая лампочку над крыльцом. – В дом не пойдём, а то Миша проснётся. Он нервный стал со всем этим кошмаром.
Я покорно поднялся по ступеням. Чёрный сад за пределами освещённого крыльца гудел и посвистывал ветром.
– Вот вы меня осуждаете, – возбуждённо проговорила Ирина, – а неужели вы не видите – он нас бросил! Села сегодня – начала считать медяки, перебирать, что у меня есть, на что могу рассчитывать. Как бы мысленно составила опись имеющегося – во всех областях. И что выходит? Миша не вырос ещё, да и вообще с этим компьютером из него растёт бог знает кто. Машину водить не умею, да и нет машины. Вон, стоит под забором, жестянка неподвижная. Ремесло забыла. Естественно, Николай Андреич нас будет кормить. Но вы же понимаете, какое это унижение – он нас бросил, и он нас ещё и кормит!
– Слушайте, он устроится, и переедете к нему, – через силу вымолвил я. – Будут деньги, человек успокоится, и нормально вы заживёте, наладится…
– А я не хочу, чтобы налаживалось. Мне тошно! – выкрикнула Ирина. – Хочу не плесневеть, а жить, и чтобы меня любили! Я понимаю, как для вас это выглядит – пошлый бунт домохозяйки. Но вы поймите, я же не какая-нибудь эмансипированная идиотка! Я всю жизнь мечтала быть меньшей частью мужа. Меньшей частью, но чтобы всё-таки мы были с ним одно целое! И вы представить не можете, как Николай мне в этом отказывал! Как он меня изолировал – от себя и от всех! Да и вообще! Если я – его меньшая часть, представьте, каков должен быть он! Насколько лучше, чище меня! Щедрее, великодушней!
– И вы решили, что всё это – Петя?
– Не знаю, Петя или нет! – сердито сказала Ирина. – Но то, что вы обо мне вообразили, – это враньё! Единственное, ради чего я готова жертвовать собой, – это Миша! В остальном я не святая! Я не святая! Слышите? Я хочу жить! Я так просила Илью, чтоб он меня благословил, потому что всё-таки он мой брат и у него, что вы ни говорите, чистая душа. И вот пожалуйста – оказался такой же шовинист, как все мужчины! Вот если б мамочка моя была жива!.. – Тут она, резко смолкнув, закрыла ладонями поплывшее лицо. Быстро вымокли и прилипли к щекам рыжие прядки, вымокли пальцы, тоненький, в золотинках, нос покраснел.
Я встал навытяжку. Иринины всхлипы били меня, как градины.
Наконец она вытерла лицо краем платка.
– И я, Костя, вас прошу, если, конечно, вы человек… Вы скажите ему, что мы тут одни остались! – взглянула она мокрыми глазами. – Я же не могу сама навязываться! Скажете? Ну ведь скажете, Костя? Станьте
Тут, рассмеявшись сквозь слёзы от того, что нашлась цитата, она шагнула ко мне – грохнулся стул – и расцеловала трижды, как на Пасху. И сразу я вспомнил, какая это радость – женские слёзы в миг примирения! Иногда мне кажется, что все солёные щёки едины, как некая система платежей. Ты можешь заплатить в любом месте, всё равно твои средства попадут в цель. Христосуюсь с Ириной – а мирюсь с Майей.
Наутро снежный вальсок, провожавший Тузина, растаял и стёк с холма. Над Старой Весной и окрестностями установилась сырая теплынь. Я вышел из дому проведать Ирину и сразу же потонул в грязи. Глина размокла и стала похожа на плохо вымешанное тесто. В какой-то мере так оно и было. Земля, как ни крути, – это первая ступень хлеба. Так, может быть, и душевная разруха, крушение смысла, которому было отдано десять лет, – первая ступень к мудрости? Что-то подобное я собирался сказать Ирине – не так, конечно, прямолинейно.
Подойдя, я увидел её за забором – она выбивала возле крыльца половичок. Платок сполз с головы, коса топорщилась рыжими веточками.
Я отогнул проволоку и вошёл. Ирина вздрогнула на стук калитки. Бросила половик и пошла мне навстречу. Её лицо было выстуженное, как зимнее утро. Солнечные веснушки едва согревали бледнейшую кожу.
– Ну, как переночевали? – сказал я.
– А как вы думаете? Свет зажгла по всему дому и давай читать молебный канон! Потом очнулась – батюшки! Да это ж я стоя сплю, как лошадь! – И она рассмеялась опасно, на грани слёз. – А денёк душистый после снега, правда? Думаю, вот хоть сад приберу…
Вчера ночью ветер согнал на двор корявые листья дуба, листья яблони и мелочь берёзы. Всё это, смёрзшееся и снова оттаявшее, напитанное грубой влагой ноября, Ирина оглядела с заботой, как если бы перед ней была куча сыновней одежды, которую нужно перестирать.
А затем резко подняла взгляд – помню ли я её просьбу? Собираюсь ли выполнить?
– Ладно, – буркнул я. – Я на работу. Звоните, если что…И поехал в булочную. Всюду, куда ни глянь, был хмурый канун зимы – голые деревья и за ними подёрнутая паром глина полей. Ноябрь Ван Гога погас, зато можно было не сомневаться: вот-вот поднимут занавес, и мы увидим новые декорации.
66 Могучая сила шинели
В тот день я решил уйти с работы пораньше и всё-таки сгонять к Пете. Не для того, конечно, чтобы прямым текстом доложить ему об Иринином одиночестве. Но почему бы, к примеру, не сообщить, что он выиграл у Мотьки спор? Это, пожалуй, можно. А уж дальше пусть сам тянет логические цепочки.
Я позвонил ему и сказал, что еду в Москву. Если он не против – могли бы встретиться.
– Вот это классно! – обрадовался он. – Давай прямо ко мне. Я где-то в шесть буду.
С началом сумерек я припарковался в его дворе и вышел на душный от бензина и влаги воздух. Петины окна, крайние на четвёртом этаже, были тёмными, рояль молчал. Зато у подъезда, постелив на мокрую лавку пакет, сидела знакомая личность с косами – Петина бывшая ученица Наташка.
– Здравствуй, Наташ, а где Петр Олегович? – спросил я, не церемонясь.
Она встала передо мной, как перед учителем, и дала захлёбывающийся от робости, но вполне исчерпывающий ответ:
– А он, наверно, в гараже! Мы когда выходили, ему звонила Елена Львовна, и он сказал, что ему ещё надо в гараж, а потом у него встреча.
– Ну а ты чего тут делаешь? – спросил я, должно быть, не слишком вежливо по отношению к такой совсем уже взрослой барышне.
– А мне надо было посоветоваться! Мой педагог говорит, что я неправильно понимаю… А я знаю, что правильно! – со всполохом дерзости проговорила Наташа и подняла на меня серые глаза.
– Ну и как, посоветовались?
Она кивнула.
– А чего сидишь?
– А я потом вспомнила… – начала она было, но вдруг осеклась и, как-то сонно взяв со скамейки пакет с нотами, двинулась вон из двора. Её шаг был нетвёрд – точно как Петин в пору музыки. Она шла зыбко, то понурившись, то, наоборот, запрокидывая голову к небу.
Ругая себя дорогой за неумение общаться с подростками – а ведь скоро и Лиза вырастет! – я направился к гаражам.Старый гараж Петиного отца располагался в тополях над железнодорожной насыпью. Там хранился хлам, который всё-таки было жалко выбросить. Первым делом я различил у въезда машину с поднятым багажником, а затем и её лихого хозяина. Сигарета по-моряцки гуляет в зубах, ветровка измазана маслом.
Завидев меня, Петя прихлопнул багажник и, вытирая ладони тряпкой, шагнул навстречу. Его карие глаза показались мне в тот момент насквозь мандариновыми – изливающими в мир чистейшую радость.
– Ну, я вижу, всё хорошо у тебя? – сказал я, пожимая его ладонь.
У Пети, без сомнения, всё было здорово, о чём он с охотой и доложил мне. Оказывается, ему звонила Ирина, жаловалась, что ей не дали какого-то там благословения, плакала. Из всего этого Петя сделал вывод, что «чувство есть».
– А ты в курсе, у тебя там Наташка у подъезда?
– Наташка? Она ж домой пошла!
– Да вот не пошла. Влюбилась, что ли?
– Ну, может, – пожал плечами Петя.
– А чего не шуганёшь?
– А как я шугану? – возмутился он. – Она талантливая, всё слышит. Это тебе не какой-нибудь Серж! Она, можно сказать, единственный человек, с которым хоть поговорить по душам могу… В смысле, о музыке. И потом, если так, то мы с ней братья по несчастью! – прибавил он лирически и через плечо оглянулся на далёкий двор. Над «букетом» этого взгляда трудился лучший мастер: в нём была и жалость к Наташке, и надежда, что всем повезёт, и главной нотой – безудержная декларация счастья.
Пока мы болтали, голые тополя над гаражами загремели под ветром. Тёплый циклон проезжал по небу, и ветви громыхали, как вагоны. Сумрачно, далеко до весны. Одна толстая тополиная ветка упала на капот.
– Ну здравствуйте! – с душой сказал ей Петя и снял ветку, как котёнка. Пригляделся, что-то ещё смахнул – царапины не было.
– А я вот, видишь, Мотьке твоей должок готовлю! – объяснил он. – Звонила мне тут на днях: всё, говорит, Тузин остался, гони тачку! – Петя вздохнул и с нежностью погладил чёрный бок своей машины. – Из багажника надо было кое-что вытряхнуть. А завтра пригоню ей к театру, ну и оформим – типа продам за рубль! – Он мужественно улыбнулся и пошёл закрывать гараж.
От его слов у меня слегка захватило дух. Судя по тому, что он собрался отдавать Моте выигрыш, Ирина не сказала ему об отъезде Тузина.
– А мне не жалко! – проговорил Петя, с грохотом опуская ворота. – Вообще ничуть! Подарить машину девчонке, симпатичной, талантливой – это, брат, удовольствие. Тем более безо всяких там морально-этических неудобств – я ведь честно проспорил! Так что всё от сердца и без задних мыслей. Кредит только вот выплатил – пусть катается. Или хоть продаст – тоже деньжата!
– Это что же, значит, мне теперь опять на твоём «опеле» ездить, пока новую не купишь? – спросил я, предвкушая, как объявлю новость об отъезде Николая Андреича.
– Да нет… – возразил он и сунул ключи в карман ветровки. – «Опель» мне теперь не помеха. Так и скажу Михал Глебычу, что подарил, – он зауважает… Пройдёмся? – кивнул он вперёд, на ведущую вдоль насыпи тропку.
– А что, отчёт о личном транспорте входит в твои обязанности?
– Зря глумишься! – сказал Петя и, как-то вдруг помрачнев, оглядел окрестности. Темнело, на тропинке между лесом и железной дорогой делалось бесприютно. – Дай сигарету! – попросил он, смяв свою пустую пачку, закурил и задумчиво продолжил: – Я, брат, вчера имел с Пажковым пренеприятнейший разговор. Оказывается, в день нашего с Тёмычем мероприятия у него намечен выезд – гуляем партнёров в честь юбилея холдинга. Пушки, стрельбы, вертолёты! Я, как узнал, сразу к нему, говорю, мол, так и так, хочу предупредить заранее – у меня премьера… Мама дорогая! Что тут началось! Я уж думал, опять до зубов дойдёт. Рвёт и мечет: или отменяй, или дуй из моего бизнеса на все четыре. И так нехорошо вышло. Помнишь, Лёня весной статейку тиснул про его дебош? Ну а я возьми да ляпни: мол, не надо, Михал Глебыч, вымещать на мне старую вражду потому только, что я музыкант! Понимаешь, чёрт меня дёрнул; ляпнул – и пожалел. А Пажков как-то сразу подозрительно сдался. Л, говорит, ну ладно, делай, как знаешь… Даже любопытно, чего мне теперь за это будет? Какой он мне придумает испанский сапог?
Подойдя к самому краю насыпи, Петя присел на корточки и поглядел на рельсы.
– И Тёмушкин тоже… – рассеянно проговорил он. – Звонит мне и давай ныть: мол, не готов, надо перенести. Думаю, уж не профессорша ли моя намутила? Мы ведь играли ей, когда насчёт зала пришли разговаривать. Раскудахталась, своих приволокла… Знаешь, чего я боюсь? – сказал он, склоняясь лицом к далёким рельсам. – Вдруг она вместо меня подсунет Тёмычу кого-нибудь покруче? Помнишь, была ведь уже у неё такая мысль.
Он встал и щелчком швырнул сигарету вниз. Кружась, она упала на рельсы.
– Ага! – усмехнулся Петя. – Анна Каренина!
Я молчал. Моя непроизнесённая новость об отъезде Тузина как-то поблекла.
– А знаешь, наплевать мне! – сказал Петя. – У меня теперь одно дело – Ирину вытащить. Противника знаю в лицо, и это не господин режиссёр, конечно. Это – евангельские истины. Она, бедная, всё греха боится. Я должен её убедить, что всё возьму на себя. У меня, сам знаешь, этого добра – вагон. Одним больше, одним меньше – хуже не станет. Да и потом, мы всё искупим! – и он взглянул на меня, ища подтверждение своему оптимизму. – Мы ведь в любви будем жить, понимаешь? В чистоте! У меня последний раз была такая чистота лет в шесть. Потом начались все эти чёртовы конкурсы – зависть, подлость. Да и, знаешь, мне кажется, двоим всё простят!
Из тёмного неба посыпались первые, не частые ещё капли. Мы сделали круг и вернулись к гаражу.
– Ну чего? По пивку? – бодро предложил Петя. – Или тебе ещё в деревню?
Я вдохнул поглубже. Дальше тянуть было некуда.
– Петь, я думал, Ирина тебе сказала, но, как вижу, нет. Тут вот в чём дело: Тузин вчера уехал в Москву.
– Уехал? – не понял Петя. – В каком смысле?
– Насовсем, если не выгонят. А Ирина с Мишей остались. Так что катайся себе спокойно – Мотька проиграла.
Петя смотрел на меня широко распахнувшимися глазами, пытаясь совладать с информацией. Но ладонь его, опережая разум, уже полезла в карман – туда, где лежали ключи от гаража и машины. Вслед за ключами и сам он дёрнулся.
– Петрович, а марафет? Что, так и поедешь? – сказал я, удерживая его за политый машинным маслом рукав, но моя ирония прошла мимо.Через минуту его джип, свистнув, развернулся и помчался по вспучившемуся асфальту железнодорожной зоны – к шоссе. Я ехал с ним. Моя машина осталась ночевать во дворе у Пети.
Он гнал, как сумасшедший, словно опасаясь, что Ирина без него истает с холма, обернётся ивами по краю просёлка. За каким-то поворотом страж дорог махнул перед нами своей дирижёрской палочкой. «Да пошёл ты!» – сказал Петя, прибавляя газку. Я не стал его вразумлять.
Мы ехали в молчании. По классическому радио, заигравшему, когда я наобум нажал кнопку, шёл двадцатый фортепианный Моцарта, одновременно простой и космический, вихрем взявший под свою опеку всё, что творилось с Петей.
На середине пути Петя резко выключил звук и помертвевшим голосом проговорил:
– У меня там носки на журнальном столике… И бутылки, тоже прямо на виду, всё выбросить хотел. Полный бардак!
– Бардак, Петь, это не самая большая проблема из тех, что ты собираешься ей предложить, – сказал я, вникая не без горечи в далекоидущие планы Пети.
Петя не отвечал. Страдальческие воспоминания поглотили его. Наконец он выдохнул и с облегчением объявил:
– А, нет! Когда Наташка позвонила, носки убрал!Мы бросили машину у ворот. Тёмный холм, атакуемый ветром в грудь, вздрагивал и гудел. Низко ныло его левое еловое плечо, тоненько посвистывало правое, берёзовое. Кое-где горели огоньки, и Илья уже был в избушке. Но Петя, выпрыгнув из машины, не стал заходить ко мне, а сразу двинулся к цели.
– Петь, только не вламывайся! – наставлял я его. – Хочешь поговорить – крикни, пусть выйдет. Или позвони. Нельзя так – вламываться в опустевший дом. Это мародёрство! – И я взял его за плечо.
Он отвёл мою руку, как какую-нибудь ветку в лесу, и продолжил движение.
Я пошёл за ним следом, вынужденно чувствуя себя адвокатом Николая Андреича. Всё-таки он поручил мне семью.
Из партера неосвещённой прихожей, куда я попал через незапертую дверь, мне было видно сцену. По ней металась Ирина и крупно прохаживался страстно-спокойный Петя.
– Документы возьми, больше ничего не надо. Твои и Мишины. Только давай скорее! Не копайся! – командовал он и, шагая, ляпал по дощатому полу талой грязью дороги.
– Почему скорее? – лепетала Ирина, – А как же Миша? С Мишей-то что?
Она потянулась нетвёрдой рукой к ящичку буфета, где, вероятно, хранился паспорт, и задержала движение. Я почувствовал, как трепещут в её узенькой грудной клетке весы, на которых Тузин взвешивал тряпичных кукол.
– Нет, а как же Миша? – растерянно проговорила она.
– Миша будет с Костей. Он завтра его к нам привезёт. Привезёшь, ясно? – обернувшись ко мне, велел Петя.
– Это на чём же? У меня машина в твоём дворе, – сказал я, но Петя меня не услышал. Отстранив Ирину, он сам дёрнул ящик:
– Где? Здесь? Вот это? – и жестом неопытного грабителя выхватил бумаги.В полусне Ирина метнулась по комнате, сорвала со стула белую шаль, споткнулась о кошку и, вдруг повалившись на диван, замерла.
Давая ей отдышаться, Петя вытолкнул меня на крыльцо и сунул в ладонь ключи от машины.
– Пригони сюда! Прямо к забору!
– Петь, Ирина – это ж не столик, – попытался возразить я.
– Да, блин, шевелись ты! – Он столкнул меня со ступеней и влетел в дом. А я остался на покрытой льдистой коркой дорожке. Почему-то мне захотелось плакать. Выражаясь словами Ильи, «дух истины» плакал во мне. Я понял, что не пойду за машиной. Добрёл до калитки, покурил там чуть-чуть и вернулся в Иринин дом.