Булочник и Весна
Шрифт:
Не знаю, что случилось у них, пока меня не было. Когда я вошёл, Ирина стояла в прихожей у вешалки, обняв шинель Тузина, и прижималась щекой к её старому сукну.
– Ёлки-палки! Что за детский сад! Не благословил её там кто-то – тоже мне беда! – восклицал Петя срывающимся голосом. – Ты жить хочешь или подыхать? Дай мне руку! – и тянул к ней распахнутую ладонь, как если бы Ирина была зависшей над пропастью героиней триллера. – Руку дай мне, слышишь! Всё будет хорошо. Ты будешь жить, смеяться!
– Смеяться я буду, как же! – всхлипывала Ирина, вытирая щёки о шинель. – Это вы все смеяться будете, что я, как юродивая, перед вами слёзы лью!
– Хватит! – заорал Петя так, что я отшатнулся. – Всё! – и, вырвав из Ирининых рук шинель, швырнул на пол. – Это тряпка, понимаешь? Мёртвая тряпка!
Я думал, в следующий миг тем же грубым жестом он выдернет из-под вешалок и саму Ирину. Но, должно быть, слишком силён, неподвластен Петиной воле был защищавший её магический круг – шинель, Васька, Тишка, умерший Тузик.
В последнем отчаянии Петя встряхнул Ирину за плечи, безжизненные, как у тряпичной куклы.
– Ну что, всё? Нет ничего? Ничего нет! – и, споткнувшись о брошенную поперёк дороги шинель, вышел прочь.Когда я дошёл до участка, Петиной машины не было. На месте, где она стояла, осталась вздыбленная земля.
Примерно через час к нам с Ильёй, безрадостно попивавшим на ступенях бытовки чай, явилась Ирина. Она смело шла по разложенным от калитки до крыльца досочкам, со вскинутым подбородком и взором воительницы.
Недоумённо переглянувшись, мы сошли со ступенек ей навстречу, но не успели ни о чём спросить. Ирина приблизилась и, размахнувшись, вмазала Илье по уху. Воздух хлопнул и зазвенел.
Хорошо ещё, что это была не пощёчина – затрещина. Её горечь выразилась в силе удара, немыслимой для Ирининой тонкой руки. Илья обмер, зажмурившись, но продолжения не последовало.
Совершив67 Шекспир
Следующий день протёк в тумане. На электричке я съездил в Москву за оставленной в Петином дворе машиной, поразил маму внезапным появлением к обеду и в сумерки вернулся в деревню.
На крыльце бытовки меня дожидался Илья. Одно его ухо всё ещё было красней другого. Кроме того, как я понял вскоре, Иринина оплеуха спровоцировала в его беспечной головушке бурный процесс переосмысления.
– Ну а разве она не права? – проговорил он сокрушённо. – Человек пришёл за поддержкой, чтоб его укрепили в принятом решении. А я, вместо того чтобы поддержать, начал умничать! И Петю за всё его добро отблагодарил – нечего сказать!
Я никак не ожидал от Ильи подобного припадка самокритики и слушал удивлённо. На мой взгляд, он поступил нормально, по совести.
– Кончай самоедствовать. Чего там у вас в храме? – перебил я, воспользовавшись паузой в его покаянной речи.
Илья вздохнул и помолчал, припоминая, словно с трудом, прошедший день.
– К нам Пажков заезжал со своими, – наконец сказал он. – Бранился. Я думал, стены рухнут… Там как раз эскизы выверяли на штукатурке – так он всё разнёс, всё переделать! Меня увидел, подозвал: кончай, говорит, дурака валять. Чтоб всё мне тут сделал, как в часовне! Ну и собрал всех, поволок лодочку мою смотреть… – Илья качнул головой. – Так мне стыдно было! Там знаменщик наш, Дима, глянул и говорит, что это надо всё сбить, потому что я напортачил ереси, нет такого сюжета. И прав он, конечно. Ну а Пажкову вроде как плевать на сюжет, ему – чтобы сердце пело… Понимаешь, оказывается, он там много чего решает, деньги-то его! – И Илья взглянул, делясь со мной своим удивлением по поводу этого странного обстоятельства.
– Ну а дальше-то что?
– А что дальше… Дали нам с Лимой картон, чтобы всё по новой. Сначала обсуждаем сюжет. Потом я работаю, а он следит, чтобы не было ошибок. Дима молодец, у него всё в голове чётко… И вот знаешь, после пажковской брани как-то так сразу все ко мне переменились! Чаю мне наливают, улыбаются… – Илья помолчал и прибавил с тихой убеждённостью: – Не хочу я там работать!
Он погладил ладонью ступеньку, как будто она могла обнадёжить его, успокоить, и, взглянув на меня, спросил:
– Что мне теперь делать-то? За ум браться? За ум надо браться, что ли, Костя? А не хочется!.. И вокруг, куда ни глянь, всё осыпается! Дом твой, и комплекс этот. Николай уехал. Даже Тузик ото всей этой разрухи погиб… Ну как это собирать? Надо ведь всё это собирать, чинить? Кто это будет делать?
– От старости он погиб, а не от разрухи! – сказал я зло, но Илья, конечно, расслышал, что моя злоба – изнанка жалости.
Молча мы завалились в бытовку. Я включил чайник.
Когда совсем стемнело, освещая себе путь фонарём, прибежал зарёванный Миша и объявил Илье, что мама ошалела уже совсем! Выдернула и спрятала провод от компьютера и заставляет вытирать с совершенно чистой мебели пыль!
– Пойдём, провожу тебя, – сказал Илья и, накинув куртку, за руку повёл Мишу к калитке. Он долго не возвращался. Наверно, у них завязалось объяснение с Ириной. Я не дождался его и лёг спать.
А с утра выпал снег, и это была хорошая новость. На холме посветлело. Припоминая слова Ильи, я оглядел перечень неурядиц: какая из них «провисла» по максимуму? У родителей вчера пообедал, с Ильёй поговорил, Петя с Ириной пусть пока сами. Так куда ж рвануть?
И решил, что настала очередь Моти. Мне надо было загладить перед ней тысячу вин. К концу рабочего дня их стало тысяча и одна, потому что и на этот раз я опоздал – Мотя опять позвонила первой.
– Ты в булочной? Может, зайдёшь? – сказала она совершенно осипшим голосом, как будто всю ночь рыдала и курила. – Заходи, не пожалеешь.
Я вылетел на улицу и, радуясь, как всё близко в этом маленьком городке, через пять минут был на месте. Прошлый век уцепился за Мотин забор жалким клочком. Несколько берёзовых листов застряло в занозах облезшей краски, снег присыпал их. Присыпал он и смешные руки кустов, лезущие за штакетник, и грязный садик, и сам домишко, похожий на обломки баркаса в окружении двадцатиэтажных лайнеров, – всё было посолено, посахарено снегом в последний раз. Весной, я знал, ничего этого не останется – уголок старины уйдёт с чёрной водой, на его месте построят квартал. И Мотя, чудом застрявшая в прошлом, освобождённо разгонится и покатит по гладкому, не пахнущему ничем проспекту большого будущего.Но пока что цел был домик. Мотя, стоя на крыльце в джинсах и маечке, махала мне: заходи! Пара ребят пришлой национальности встали у забора и нагло глядели, как я вхожу в калитку. Я уже был готов обрушиться на них с проклятиями, но потом подумал: вряд ли они виноваты, что Мотя живёт у них на глазах. Скорее уж, это моя вина.
Двигаясь по беспорядку двора, я прикидывал, как сообщу ей про отъезд Николая Андреича. Но Мотя, гостеприимно распахнув, а точнее, отодвинув передо мной набухшую влагой дверь, объявила:
– Не дрейфь, я всё знаю! Сказать, что я решила? Поеду в Москву и буду караулить у театра. Поймаю – дам в рожу. Нельзя, чтобы человек безнаказанно подличал.
Я вошёл и оглядел её растрёпанное жильё. Внашвыр по столу, диванчику и стульям валялось тряпичное барахло, и по-андерсеновски живо, умными мордами к зрителю, встали в рядок под окошком Мотькины башмаки и туфли.
Оказывается, её порывом было – уехать. Но вслед за импульсом обиды включились мозги, и она поняла, что ехать некуда, да и нет уже в ней прежнего драйву. Николай Андреич облагородил дикую Мотю, привил ей сомнение – позорное гамлетовское клеймо. Прежде чем куда-либо рваться, надо бы смыть его, снова стать беспечной девчонкой, которой плевать, как поступать и что играть, – лишь бы жизнь пылала!
Всё это она изложила мне, мотаясь по грязной кухне, злой рукой переставляя чашки – не найдётся ли пара чистых? Наконец убожество собственного жилья истомило её.
Плечом к плечу, проскальзывая по присыпанной снегом наледи, мы вышли из переулка на площадь. В центре её был залит и уже схвачен первым морозом каток. Там звучала простая музыка и гурьбой, по-старинке, гонял народ.
– А вообще-то я знаешь зачем тебя звала? У меня для тебя анекдот в лицах! – повеселев на морозном воздухе, сообщила Мотя. – Знаешь тут японский ресторанчик? – и кивнула в сторону шоссе. – Угадай, с кем я в нём всю ночь просидела?
– С Николай Андреичем?
– Да ещё чего! У него и денег-то нет на рестораны! Меня Петька твой позвал. Я ж пари ему продула!
И Мотя, очень стараясь создать для меня «эффект присутствия», поведала о своём неожиданном свидании с Петей.
Дело было так. Вчера, уже ближе к ночи, Петя позвонил ей и объявил, что намерен взыскать свой выигрыш. Тон его при этом попахивал крайним отчаянием. Мотя не решилась возражать. Они встретились на парковке возле центральной площади. Выйдя из машины, Петя протянул ей старый, мало, однако, читанный том Шекспира, из тех, что дремлют в домашних библиотеках родителей. И сказал: «Матвеева, на сегодняшнюю ночь это твоя работа!»
Они сели в ресторанчик с чёрно-красными стенами и гудящим шоссе за окнами. Петя ругал на чём свет стоит его расположение, меню и интерьер, ничего лучшего, однако, в округе не нашлось, и они остались.
Сражённая предательством Мотька надеялась с горя подналечь на саке, но Петя был против. «Напиваться, когда тебя бьёт судьба, – это плебейство! – сказал он, решительно отменяя её заказ. – Поражение надо встречать на своих ногах, в чистой рубашке».
По Петиному виду и речам Мотя догадалась, что он имеет в виду не столько её проигрыш, сколько свою собственную таинственную неприятность, о которой речь, вероятно, ещё зайдёт.
Посулив официантке не забыть о её трудах, Петя велел каждый десять минут приносить ему горячие полотенца – «лучшее, что есть в японской кухне», как сказал он Моте. На полотенцах этих он и держался всю ночь – обёртывал влажным теплом свои ледяные ладони, пока Мотя читала ему кровавую историю принца датского.
Ей было трудно отрабатывать долг. Закипали зло на Николая Андреича и самая подлая жалость к себе. На особенно острых пассажах Мотя срывалась в слёзы. Может быть, мудрый Петя для того и засадил её за Шекспира, чтобы посредством чтения вслух вытекла соль обиды.
После того как долг был уплачен, Петя довёз её до дома и, прощаясь, сказал, что в ближайшее время обязательно проспорит Моте что-нибудь ценное. А когда она уже отпирала дверь, крикнул из-за забора, что несчастье, постигшее её, – одна из самых распространённых в нашем мире вещей. С ним, например, сегодня произошло то же самое! Ну просто под копирку!
Заинтригованная Мотя вернулась к калитке. У машины они покурили, и Петя в двух словах рассказал ей свою беду.
– С Ириной, что ли? – спросил я, не сомневаясь, что речь пойдёт о том, как его Дуль синея вцепилась в шинель.
– Да с какой Ириной! – отмахнулась Мотя. – Его музыкант кинул, с которым он должен был играть. Причём даже не объяснился. Просто позвонили из
– Может, Сержем?
– Сержем! Точно!
Наверно я слишком выразительно глянул в сторону булочной, где была припаркована моя машина.
– К Петьке хочешь сгонять? – спросила Мотя. – Езжай, правильно! – и вдруг, резко отвернувшись, задрала голову к фонарю.
– Да никуда я не поеду! – буркнул я, чувствуя, как рядом со мной закипают Мотины слёзы. Незачем ехать – нет никакой беды. То, что Петю кинули братья по музыке, – плохо, конечно, но на беду не тянет. И потом, разве Моте легче? Три года сидела при Николае Андреиче и осталась на бобах.
– Нет! Ты поезжай! – растерев слёзы, твёрдо сказала Мотя. – За меня не волнуйся! Я топиться не побегу. У меня всё будет. Ещё Николай Андреич локти себе съест, что меня упустил! А вот Петька твой ранимый. Пианист, блин! – И она грустно улыбнулась, как будто и правда ей стало легче от сознания своего превосходства над Петей.
Я был искренне восхищён тем, что Мотя, выбирая из двух «обломов», смогла оценить постигший Петю как более тяжкий.
Мы договорились, что я разберусь с Петей и вернусь. Может быть, правда, уже не сегодня – завтра. А пока пошли, провожу; куда тебе нужно – домой или, может, в театр?
– Да чего я, сама не дойду! – огрызнулась Мотя и вырвала руку – потому что я, как дурак, взял её за запястье. Так брал я обычно Лизу, когда мы переходили дорогу.
Когда я уже прошёл порядочно, вдалеке раздался Мотин голос, нетвёрдый от смеха и слёз.
Я обернулся: она притопывала под фонарём, в сиренево-лимонном снегу, и улыбалась до ушей:
– Да нет, я нормально, правда! – крикнула она. – Петьке привет! Ты скажи ему, пусть он это… не сдерживает рукоприкладство! Чтоб Тёмыч на концерте красивый был! Нечего в себе держать! – и, махнув мне, шмыгнула из проруби фонарного света во тьму.
Я постоял ещё, потом подошёл к катку на площади и смотрел минут пять, как под дурацкие песни мотают круги счастливые люди, среди них – молодая светловолосая женщина с дочкой лет шести. Многие улыбаются, и на всех слетает с небес немножко свежего снега.Из машины я позвонил Пете и сказал, что буду через часок.
– Мотька накляузничала? – спросил он равнодушно. – Не надо. Мне спать охота, прямо валит… Давай, может, завтра?
– Ну и спи! – сказал я. – Во сне хоть, может, ерунды не напорешь! – и, успокоившись немного, взял курс на Москву.Далеко – на другой земле – остались ветра Старой Весны, Иринино еловое одиночество, моя уютная бытовка и часовня с праведником в утлой лодочке. Я въехал в «полярный день» московских проспектов. Его обманный свет взбодрил меня.
Добравшись до Петиного двора, я трезвонил в домофон минуты две. Наконец динамик включился, и Петя вяло проговорил:
– Заваливайся!
Поднявшись на четвёртый этаж и войдя через отпертую дверь в коридор, я первым делом услышал звуки – отвесное падение нот.
Посередине комнаты за роялем, ссутулившись, сидел Петя и средним пальцем правой руки нажимал клавиши – ре, си, ля – ре, си, ля – по кругу. Воздух в комнате был порядочно выстужен. Из распахнутой форточки пахло улицей, и Петины руки под рукавами простой белой футболки были в мурашках.
– Не мёрзнешь? Может, закрыть?
Петя оторвался от клавиш и взглянул снизу вверх. Судя по физиономии, спать после вчерашних «Шекспировских чтений» он так и не лёг.
– У Сержа блестящее самообладание, это правда, – сказал он вместо приветствия. – У меня – хреновое, у него – блестящее. Но с ним вообще нет музыки, веришь ты мне?
Я дёрнул плечами, имея в виду, что некомпетентен, но верю, само собой. А как же!
– Господи! Нельзя же так во всём проиграть! Во всём!.. – проговорил Петя почти беззвучно, и у него на глаза навернулись слёзы. Это было настолько не в его стиле, что я испугался.
– Петь! Да хрен с ними! – сказал я и, придвинув стул, сел рядом. – В конце концов, это ж не ты их кинул. Вот если б ты – тогда было бы плохо. А так – их проблемы.
Он шмыгнул носом и взглянул на меня тяжело, явно желая задушить или стукнуть.
– Да нет, брат. У них как раз проблем никаких. Это мне придётся доказывать, что я не отстой. И я докажу. Умоются… – проговорил он, стиснув зубы в своей сладкой чёрной мечте. – Мне только надо что-нибудь провернуть. Денег надо, брат. Надо, надо бабла… – Он задумался и со внезапным спокойствием поднялся из-за инструмента.
– Ладно… Хорошо, что ты заехал. Я рад, – и прошёл на кухню – сообразить нам что-нибудь на ужин.
Я любил перекусывать у Пети. Содержимое его холодильника всегда выгодно отличалось от моего, но на этот раз ел без аппетита. Мешал незримый мрак, разлитый вокруг моего друга.
– Как именно я буду размазывать этих гадёнышей, пока не ясно, – сдержанно объяснял он. – Для начала поговорю с Михал Глебычем – мол, хочу форсировать карьеру. Дайте дело. Тут без проблем. Пажков сто лет мечтает, чтобы я у него одолжился. Будет дело, будут деньги – будет и план действий. Тёмыча прощу. А вот с Сержем посчитаемся, – сказал он, устремив на меня совершенно чёрные, состоящие из сплошных зрачков глаза. – Он вор. Пришёл и украл готовенькое.
– Не украл, Петь. Тёмушкин твой сам перерешил.
Он мрачно взглянул и, кинув себе в тарелку пару здоровых кусков мяса, взялся за ужин. Учитывая обстоятельства, не думаю, чтобы ему сильно хотелось есть. Злость, с которой он уписывал эти куски, была направлена против врагов.
– И главное – всё за моей спиной! Администратора звонить заставили. У Тёмыча, конечно, телефон глючит. Профессорша тоже не берёт. Скоты трусливые!
Тут Петя бросил нож и, наколов целый кусок на вилку, с первобытной пустотой в глазах принялся рвать его зубами.– Ну а Ирина? – спросил я, не видя другого средства вынуть его из мрака. – Что, вот так вот резко хризантемы отцвели?
Петя бросил вилку и, дожевав, переспросил:
– Ирина? – он словно удивился, как среди этой гари могло всплыть её имя. Помолчал и качнул головой. – А Ирине уже всё равно. Затоптали её, как травинку осеннюю…
Я вспомнил, как эта «травинка» влепила Илье затрещину, и с удовольствием пересказал сцену Пете.
Он слегка улыбнулся и задумался. Мне показалось, его мстительный азарт поугас.
За ужином мы выпили по чуть-чуть, и Петя, прикрыв свой стаканчик ладонью, отставил бутылку на мой край: «Дальше сам». Видно, он продолжал исполнять своё правило: встречать немилость судьбы «в чистой рубашке».
И всё же от усталости его немного развезло. В ответ на мою осторожную просьбу простить обидчиков – поскольку всё же прощать завещано! – он подошёл к роялю и снова стал нажимать одним пальцем клавиши. А потом резко закрыл крышку.
– Не могу, – сказал он. – Чтобы простить, надо сначала вынуть пулю.
– К доктору пойдёшь или сам?
– Сам, конечно! Водочки – и ножичком! – улыбнулся Петя. – Работать надо! Выжидать случая, лезть в авантюры. И не надо человеку впаривать про дух святой, когда ему нужен антисептик. Посчитаться мне надо, брат, от души – и стану здоров!
От Петиных метафор у меня мутилось в голове.
Когда наш разговор иссяк, я собрался идти ночевать к родителям – благо неподалёку, но Петя сказал: «Побудь!» – и я остался.
Он хотел рассказать мне о кое-каких партнёрских проектах своего отца и Михал Глебыча, в которые подумывал затесаться, но, пока я ходил на балкон курить, вырубился прямо за ноутбуком, башкой на журнальном столике. Я спихнул его на диван, а сам улёгся в мексиканский гамак на кухне, с которым успел уже сродниться. Но заснуть по-человечески у меня так и не вышло – всю ночь валил прозрачный снег дрёмы.
В последнем утреннем сне меня настиг кошмар. Я увидел Петю – в каком-то застенке, среди мерзких созданий, пленивших его. Понятно, за жизнь я насмотрелся фэнтези, но больше всего меня потряс даже не киношный антураж, а чёткое понимание: если я сейчас его не вытащу, мы уже не увидимся с ним – даже на «том свете».
Решив не ждать будильника, я зашёл в комнату. Он так и спал одетым, разметавшись по дивану, со свесившейся на пол рукой.
Я тряхнул его за плечо. Он вздрогнул и моментально сел на кровати.
– Ты чего? Уже вставать? А сколько времени?
– Петрович, мне про тебя сон приснился.
Он глянул дико, ещё не въезжая, слепой рукой нащупал на столике бутылку минеральной воды и, глотнув, закашлялся.
– Какой ещё сон?
– Как будто тебя гоблины забрали и мне тебя надо вытащить. Если ты у них застрянешь, то даже когда уже все попадут в лучший мир – тебя там с нами не будет!
Тут я увидел его изумлённые, часто смаргивающие глаза и прибавил поспешно:
– Да ты не дёргайся. Я в этом плену уже был, сам знаешь.
– А я не дёргаюсь, – отозвался Петя и, помолчав, произнёс – неожиданно ясно для только проснувшегося человека: – На кресте нашего Спасителя есть косая перекладинка – один край выше, другой ниже. Она символизирует двух разбойников. Грешили они одинаково, но один уверовал, а другой умер, изрыгая проклятия. Вот ты у нас – правильный разбойник… – Он умолк и наморщил лоб. Мысль сорвалась, как рыба. Помолчал и прибавил, взглядывая: – А я – неправильный. Ты бы знал, как меня грызёт моя гордость! Как она меня жрёт, хрустит моими костями… Как мне отодрать её от себя? Я тогда бы мог снова играть, учил бы детей, Наташку… – Он обнял согнутые колени и, положив подбородок поверх рук, уставился в одну точку. Должно быть, в этот момент в его душе совершалась ревизия – сколько есть у неё светлой мощи, хватит ли сил. – Нет, не могу, – вдруг ясно проговорил он, – не могу уже после всего этого остановиться. Знаешь, как в воздушном бою – погибну сам, но мессера собью!
Я не стал ему возражать, но как-то всё во мне заскулило.
– Ладно, мне в булочную пора, – сказал я и ладонью пнул его в плечо. – Поднимайся! Кофе хоть свари!
Петя взглянул на меня с холодком и проговорил отчётливо:
– Ты не бойся, я поднимусь.