Царственный паяц
Шрифт:
которым, несомненно, принадлежит будущее. Все эти новшества относятся к технике
стиха; что же принадлежит самому Игорю Северянину в области поэтического мелоса,
иначе говоря, в чем его собственная песня? Большинство критиков-сходится на том, что
Игорь Северянин - поэт крайнего декаданса, «ажурности», «грезэрок», «румян», той
самой гнили, которую отлагает от себя культура: другие (а с ними вместе, вероятно, и
сам поэт), считают его как раз, наоборот, воз- вестителем
одичания, бегуном от культуры. Я думаю, песня Северянина - ни о том, и о другом);
она поет нам лишь о молодости самого поэта. Мелос Северянина в подлинной его
молодости, — как раз в том, чего недостает сегодняшним старцам, не успевшим даже
на вершок перерасти гимназический пюпитр.
Увы! — пустынно на опушке Олимпа грозовых лесов...
Для нас Державиным стал Пушкин,
Нам надо новых голосов!
Теперь повсюду дирижабли Летят, пропеллером ворча,
И ассонансы, точно сабли, Рубнули рифму сгоряча!
Мы живы острым и мгновенным, Наш избалованный каприз:
Быть ледяным, но вдохновенным, И что ни слово, - то сюрприз.
Не терпим мы дешевых копий, И примелькавшихся тонов И потрясающих утопий
Мы ждем, как розовых слонов...
Душа утонченно черствеет, Гйила культура, как рокфор...
Но верю я: завеет веер!
Как струны, брызнет сок амфор!
Придет Поэт - он близок, близок! Он запоет, он воспарит!
Всех муз былого в одалисок,
В своих любовниц претворит.
И, опьянен своим гаремом,
Сойдет с бездушного ума...
И люди бросятся к триремам,
Русалки бросятся в дома!
Извиняюсь перед читателем за длинную выдержку; стихи так прекрасны, что жалко
выбрасывать строфы. Что же в них наиболее характерно? Явная молодость, радостная
воля жить, умение быть молодым... В этом главная прелесть Северянина: «блажен, кто
смолоду был молод», и ждал «потрясающих утопий», как «розовых слонов»; но в этом
же и главная опасность для поэта: сумеет ли он свою весеннюю ярость прочно и
праведно переработать в мужество и показать нам всем, кто дул в его парус, — дух
Божий, или только ветер его счастливого утра?
Виктор Ховин СКВОЗЬ МЕЧТУ
290
Вымысел, которого ты так опасаешься, есть душа этого творения, дыхание его
жизни, та текучая теплота, которой недостает срезанным листьям.
Поль Гоген. «Ноа-Ноа».
Путешествие на остров Таити
Здравствуй, Белая Ночь!..
В тревожные сумерки взял я эту книгу, книгу, рожденную очарова- нем
Обетованной Земли, и не успел дослушать вдохновенный шелест древней свирели,
«которую маори знают под именем vivo», не успел дослушать тихую песнь
которую, казалось, несло мне дыханье соснового леса, как заворожила'легендная
чаровница, лежащее там, в отдалении, скверное, мертвенно спокойное море...
И когда в открытое окно вошла она в своем холодном и мудром молчании,
набросившая на всю природу из прозрачно сребристых струй мантию, вдохновенно
приник я к грезе художника, - к грезе Благоуханной Земли...
«И вот с Таити художник привозит с собою не листья тамарина, на которых
вырезаны красивые слова, и не горсточку песку, и не живую женщину, и не солнце. Он
привозит с собою ту Г^езу, которую пережил там своими глазами, своим умом и
сердцем.
Но не лжет ли он? И кто даст нам уверенность в том, что действительно существует
этот далекий остров, на котором мы ни разу не бывали, эта восхитительная и
обреченная земля?..»
И когда одни отбросят твою книгу, художник, как никчемную для потребностей их
сегодняшнего дня, а другие, те, кого называют эстета-
ми, составители гербариев и хранители железных сундуков, будут помнить о
Благоуханной Земле как о царстве лени и дремы, будут говорить о крепких чреслах
маорийской женщины, но пройдут холодные мимо того, что называешь ты
«маорийским очарованием», не приникнут к той песне, которую поет дикая свирель
vivo, и к той тайне, которую излучают глаза златокожей женщины, хранительницы
старых преданий, - не удивляйся и не жди больше; — пред тобою прошел современный
читатель.
И когда бескрылые, опустошенные и пустые в своем скептицизме души
пренебрегут твоей книгой, книгой подлинного вымысла и вдохновенных суеверий,
повтори слова другого суеверца:.«Кто верит какой либо системе, тот изгнал из сердца
своего всеобщую любовь! гораздо сноснее нетерпимость чувствований нежели
рассудка: суеверие все лучше системоверия...»
Но я в эту белую холодную ночь, я поверил тебе, художник, поверил твоему
видению, твоему вымыслу, равному той истине, которая пребывает только в душах
наших... и не только одинокие оба, сердце твое и vivo «вблизи и вдали поют
свирельною трелью», но и далеким северным эхом отвечает вашим сердцам и вашим
песням мое сердце и моя песнь...
— Он был первым, кто сказал — живите, как цветы полевые, — пишет Уайльд о
Христе, и Он же признавал, что душа каждого должна быть, как девочка, что резвится
и плача, и смеясь.
Мечта Уайльда о торжестве бесплодных эмоций над практицизмом, творческой лжи
над будничной правдой действительности нашла себе воплощение в сладостной и