Царственный паяц
Шрифт:
и черные фетерки.
Есть еще один дар у современного поэта, который делает его обаяние неотразимым;
это — его галантность. Послушайте, как он изысканно «ткет разговор».
Ваше платье изысканно. Ваша тальма лазорева.
Вы такая эстетная. Вы такая изящная.
Но кого же в любовники? И найдется ли пара вам!
Сам поэт всегда изыскан, галантен и элегантен. Его франтоватая поэзия, как и
перчатка одалиски его грезового гарема, пропитана «тончайшими духами».
поэта корректно, элегантно и изысканно. Городская осень у него элегантна, «слова
констэблевого альта» «корректно-переливчаты», его элегантные эксцессерки мечтают о
«галантном эксцессе». Он музыкален и мило напевает неглубокие, но изящные мотивы
из Масснэ, Тома и Масканьи. Изящность - это его бог в поэзии и музыке. Даже о
Масснэ он говорит: «Это изящность сама». Поэт - тонкий гастроном и гурман. В его
стихах вы найдете разнообразное меню: «стерлядь из Шехены» устрицы из Остэнде,
скумбрию, «с икрою паюсною рябчик», хрустящие кайзерки, артишоки и спаржу, «из
299
капорцев соус», земляничный корнильяк, геркулес. При этом, конечно, «и цветы, и
фрукты, и ликер», и шоколад-кайэ. В его прейскуранте вин любовно отмечены кларет,
малага, мускат, рейнвейн и шампанское.
Я пить люблю, пить много, вкусно.
Особенной симпатией пользуется у поэта крем-де-мандарин.
Как хорошо в буфете пить крем-де мандарин!
Курит поэт только дорогие пахитосы и сигареты. Он обаятелен, когда «ракетит»
«блестящий файв-о-клок» перед изумленными деми- монденками.
Он — певец любви и страсти, неглубоких и опьяняющих также недолго, как его
любимый «восторженный кларет». Он, как пчела, «жаждет пить» «то сок из ландыша,
то из малины». Он огневеет, «когда мелькает вблизи манто».
Его любовная этика очень несложная: зачем бронзой верности окандаливать свою
грудь или устраивать слезоем!
Не надо вечно быть вдвоем!
Его мечта —
Быть каждой женщине, как муж.
В любви всего легче познается душа поэта, и в этом смысле очень любопытен
дачный роман «Злата».
«Было все очень просто, было все очень мило».
Поэт знакомится на даче с портнихой, очаровательной, стройной, целомудренной
блондинкой. Пламенея в «чувственном огне», он с ней
отменно корректен, и она, конечно, с ним изысканно (!) любезна. Галантность,
красноречие и настойчивость городского франта неотразимы. И бедная портниха «в
коричневом платье» не устояла перед поэтом, обещавшим ей, ничего не смыслящей в
географии, создать «на севере Экватор». Она отдалась ему в ясную ночь при томной
луне, разнежившей души, и, придя домой, отравилась,
экватора. На этом заканчивается дачная поэма. Ни боли утраты, ни слез над милой
тенью.
Но для поэта-дэнди, «ветреного проказника»:
Мало для души одной души,
Души дев различно хороши, -
и потому «пусть чужая будет не чужой»! Но так как «чужих» дев бесконечное
множество, то понятно, что ему некогда разбираться ни в своей и ни в чужой душе.
Сделав «ничью» Злату своей, он мчится дальше, как «ветер мил и добродушен». Вот он
уже с своей кузиной, прелестной эксцессеркой в «шоколадной шаплетке» и с золотой
вуалью. Сидя в «палевом кресле» и «каблучком молоточа паркет», она, глядя на поэта
«утонченно-пьяно», шепнет: «А если?» И поэт уже не видит в кузине кузину и
любовно сенокосит ее «спелый июль». Но вот «июль блестяще осенокошен», и уж крик
«горлана-петуха» раздается с моторного ландо, бесшумно идущего по «островам» к
«зеленому пуанту».
Потом снова раздается хабанера в отдельном кабинете, где:
Струятся взоры. Лукавят серьги...
Кострят экстазы... Струнят глаза...
–
и где синьора га, опьянявшая от «грез кларета» и «чар малаги», шепчет поэту в
бокал:
Как он возможен миражный бухт.
Кстати о синьорах га, кокотках и всяческих проститутках поэта- футуриста. Поэт-
классик, отделавшись двумя-тремя фразами об «убогой роскоши наряда» проститутки,
устремлял всю силу своего художественного прозрения в спутанный темный узел ее
души, силясь на основании повести ее жизни вскрыть психологию проституции. Но,
300
озаряя душу проститутки, он оставлял в тени ее тело, которое чуть- чуть просвечивало
и было лишено своих поддельных и неподдельных чар. Поэт-футурист интимно близок
с кокотками, гризетками, куртизанками и шансонетками. Ко всем этим «девам радости»
он ходит не для психологических этюдов, а для «культа нагого стана»; оттого их нагое
тело ярко сквозит сквозь прозрачную ткань его поэз. Вместо вопроса: «Как дошла ты
до жизни такой?» — он предлагает раздеться:
Гйтана, сбрось бравурное сомбреро, —
и спешит «к поцелуям финал причислить», чтобы получить «счастье в удобном
смысле». Мы знаем его знаменитый лозунг: «Ловите женщин, теряйте мысли...» Ясно,
что от поэта, роняющего свои мысли, как кокотка — гребенки, нельзя много и
требовать. По утрам после ночных кутежей поэт силится собрать уцелевшие мысли:
«Дайте, дайте припомнить...» Он хочет «ошедеврить», желает «оперлить» и «иголки