Цезарь: Крещение кровью
Шрифт:
Следователь за голову хватался: один за другим свидетели отказывались от своих показаний, зато появлялись совсем другие, которые говорили не то, что хотелось услышать следователю. Вскоре тот внезапно перестал нервничать и суетиться, вопросы задавал формальные — Артур догадался, что кто-то длиннорукий нашел' к нему подход. Подобрали отличного адвоката, который заодно держал его в курсе последних новостей, передавая коротенькие подбадривающие записки.
Среди беляевцев, отделенных от мира решетками, одного человека уже недосчитывались: покончил с собой парень, застреливший мента; перед смертью он написал чистосердечное признание, в котором брат на себя основную тяжесть разборки в «Мифе». Шли переговоры об освобождении до суда под залог еще четырех человек.
Настала очередь и Раисы внести свой вклад; номер, который
И чем старательнее следствие распутываю этот клубок, тем охотнее он запутывался. Ясно было одно: нот он, лидер знаменитой беляевской группировки, можно пальцем его потрогать, а укусить не получается... Уходил, уходил из рук, уплывал безнаказанным. И в конце концов случилось именно то, чего Артур, как всякий уважающий себя пессимист, ждал. Поменялся следователь, круто изменивший тактику. Но это было бы полбеды — улик против Артура по-прежнему не собиралось. По крайней мере, таких, чтобы «пришить» расстрельную статью.
Чтобы выбить из него чистосердечное признание — иначе его и на суд не с чем было бы выводить, — к нему применили крайнюю меру: бросили в беспредельную «хату». Однако ничего из этого не вышло — даже беспредельщики сначала смотрят, кого к ним привели. И один из них оказался более-менее осведомленным. Услышав прозвище Джордано, он потихоньку сделал знак остальным: «Не трожьте его. Себе дороже. Нас перебьют прямо в тюрьме, и следов никто не найдет». На Артура не обращали внимания — и правильно, жить веем хочется. На несколько дней Артур получил передышку. Знать бы, что эти дни - пос-ледние в сто жизни... Под предлогом карантина по чесотке его перевели в новую камеру. Он только успел нацарапать три строки — маляву на волю, — сунул клочок бумаги тому самому, осведомленному, сокамернику: «Переправишь». Он прощался со всеми, кто был ему дорог. Карантинная камера была помостом для костра Джордано...
Он был двенадцатым жильцом тесной сырой каморки. Один против одиннадцати — десять человек и пидор. Наверное, последнее обстоятельство было самым гнусным ~ к его смерти будет иметь отношение опущенный, существо, лишенное человеческого достоинства.
Нет, поначалу он надеялся на лучшее, он еще предполагал, что следователь лелеет мечту получить его «чистосердечное». Вот отделают его в этой камере, как бог черепаху, а затем явится кто-нибудь и намекнет, что лупить его буду г, пока он не сознается. Это не страшно, это можно вытерпеть. Но действительность выглядела куда более неприглядно.
На «карантин» его неревели утром, и день прошел относительно спокойно. Мало того, если бы Артур не прислушивался к отрывочным фразам, которыми его соседи лениво обменивались между собой, он бы решил, что интуиция обманула его и ему ничего не грозит.
Все они, включая пидора, были осужденными, всем оставалось по одному-два года до освобождения. Им обещали свободу через два дня — за убийство лидера беляевской группировки. Они были куплены, наняты... Впервые Артур оказался в своей «рабочей» обстановке, вывернутой наизнанку, он имел возможность лицезреть своих киллеров.
Пожалуй, именно ожидание было хуже всего. Артуру невольно
Не так было с ним самим. Он не боялся смерти в любом ее виде, но он, как любой нормальный человек, вовсе не считал, что жизнь хуже смерти. День, последний день стал мучительно тягучим и вязким; ощущения Артура были сродни переживаниям тонущего в трясине человека. Ожидание смерти было таким же безболезненным физически, но с каждой секундой, с каждым вздохом могильная тьма приближалась. А палачи были так же холодны и неторопливы, как и мертвое гнилое болото. А куда им торопиться? Удрать от них Артур не мог, и следующее утро ничем не отличалось бы для них от предыдущего.
Да, он убивал сам, на его совести немало смертей. Это была его работа. Он не получал удовольствия от вида трупа, он был удовлетворен тем, что выполнил задание — и только. Он не издевайся над своими клиентами — зачем? Это работа, а не развлечение. Его задачей было тихо, не привлекая ничьего внимания, быстро — быстро! — не давая опомниться, оборвать чью-то жизнь. Не растягивая агонию до бесконечности.
Его тюремщики не собирались упускать возможность скрасить однообразное течение будней таким развлечением. Они собирались еще поиграть с ним, как играет кошка с пойманной мышью перед тем, как съесть ее. Перед неизбежной смертью Артуру предстояло вынести все результаты того унижения, которому подверглись его палачи, — ведь они, как и все осужденные, считали лишение свободы наказанием справедливым для кого угодно, только не для себя.
Вот он, его путь на костер. Когда он умрет, его палачам будет рукоплескать толпа — как же, убит убийца. В средние века толпа, собравшаяся на аутодафе, рассматривала это событие как праздник. Палачам, убивавшим несчастных еретиков самыми мучительными способами на потеху толпе, подносили вино... И никто не задумывался, что они — такие же убийцы...
Ничего не изменилось. Взошел на костер Джордано Бруно, ученый, еретик и вероотступник, чьи вольнодумные высказывания мешали жить церковным — а тогда это означало, что государственным — деятелям. Артур, конечно, не был ни великим ученым, ни философом, он был обыкновенным наемником, но при этом — убежденным мафиози. Будь он просто убийцей, его тихо, без издевательств, расстреляли бы — убили бы так, как убивал он сам. Но он осмелился не только убивать, но и всей своей жизнью противоречить государственным устоям. Он был одним из тех немногих, кто восстал, причем осознанно, кто посчитал существующее государственное устройство неприемлемым для себя, кто пошел против закона, создав мафию. Такой же еретик, только отступил он от другой веры — от веры в правоту и непогрешимость государственной машины. И эта машина собиралась поучительно — для других — растоптать его.
Человек, посягнувший на жизнь равного себе, — подонок. Но где проходит эта грань между убийцей и палачом? Почему киллер — мерзавец, а палач — едва ли не герой? И тот и другой убивают по приказу. И чем, собственно говоря, различаются командиры? Один — государственный деятель, заботится о благе своего государства (предполагается, что собственные амбиции здесь ни при чем). Второй — главарь мафии. Но ведь что такое мафия? Государство. Государство для людей, преступивших законы другого, чуждого для них, общества, которое отвергло их, посчитало непригодными, отбросами задолго до того, как человек стад преступником. Общество когда-то не дало выхода энергии человека, не обратило внимания, забыло про него и вспомнило только тогда, когда человек пришел в мафию и взялся за оружие. И что получается? Там — государство, и здесь — государство. Два правителя, которые в одинаковой степени заботятся о процветании своих народов. Раз-ница в законах. И наверное, только история рассудит, кто из них на самом деле прав. Возможно, что никто. Возможно, существует какой-то иной закон, с точки зрения которого они оба — преступники. Робин Гуд, английский разбойник, был преступником с точки зрения тогдашнего правительства — а история оправдала его, сделала героем. Вор, убийца, а какие легенды сложены о нем... Так где же эта грань между добром и злом?!