Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов
Шрифт:
Значение забвения в моральном чувстве. — Те же поступки, которые в изначальном обществе прежде всего внушали мысль об общей пользе, позже совершались другими поколениями по другим мотивам: из страха или почтения перед теми, что их требовали или рекомендовали, или из привычки, поскольку каждый с детства видел, как их совершают другие, или из доброжелательности, поскольку они были причиной общей радости и одобрения на лицах, или из тщеславия, поскольку за них хвалили. Такие поступки, глубинный мотив которых — польза — оказался забыт, были впоследствии названы моральными: и не потому, что они совершались из названных других мотивов, а потому, что они не совершались с осознанием их полезности. — Откуда берётся эта ненависть к пользе, ставшая явственной здесь,
Богатые наследники нравственности. — Своё наследственное богатство есть и в сфере нравственности: им обладают люди кроткие, добродушные, сердобольные, милосердные, получившие от своих предков добрый образ действий, но не разум (их источник). Отрадная сторона этого богатства состоит в том, что оно принципиально осязаемо, только если его преподносят и раздают, и что таким образом оно невольно способствует сокращению дистанций между людьми нравственно богатыми и нравственно бедными: причём — и это самое замечательное и ценное в нём — не в пользу будущего нивелирования богатства и бедности, а в пользу всеобщего обогащения и сверхобогащения. — Изложенным можно подытожить господствующий взгляд на нравственное наследственное богатство: но мне кажется, такой взгляд исповедуют больше in majorem gloriam [76] нравственности, чем в честь истины. По крайней мере, опыт выдвигает положение, которое надо считать если не опровержением, то во всяком случае существенным ограничением названной всеобщности. Не обладая отборным разумом, говорит нам этот опыт, не обладая способностью к точнейшему выбору и сильной тягой к соблюдению меры, богатые наследники нравственности становятся расточителями нравственности: безудержно предаваясь своим сердобольным, милосердным, примиряющим, успокоительным влечениям, они делают всех вокруг себя более распущенными, алчными и сентиментальными. Поэтому дети таких в высшей степени нравственных расточителей легко становятся — и, как, к сожалению, приходится сказать, в лучшем случае — приятными слабосильными негодниками.
76
к вящей славе (лат.).
Судья и основания для снисходительности. — «Даже с чёртом надо быть честным и платить ему свои долги, — сказал один старый солдат, когда ему в подробностях изложили историю Фауста. — Место Фауста в пекле!» — «Ох уж эти ужасные мужчины! — воскликнула его жена. — Ну разве так можно? Да ведь он ничего и не сделал, у него только не нашлось в чернильнице ни капли чернил! Писать кровью, конечно, грешно, но зачем же из-за этого гореть в аду такому прекрасному мужчине?»
Долг говорить правду как проблема. — Долг — принуждающее, толкающее к поступкам чувство, которое мы называем хорошим и считаем, что обсуждать тут нечего (— мы не желаем говорить сами и не хотим, чтобы другие говорили о его происхождении, границах и правомочности). Но человек мыслящий считает, что у всего есть своя история и что всякую историю можно обсуждать, стало быть, он ни к чему не обязан — покуда, конечно, он мыслит. Будучи мыслящим, он не признаёт и долга видеть и говорить правду, не испытывает и самого этого чувства; он задаётся вопросами: «Откуда взялся долг? Для чего он нужен?», но и сами эти вопросы считает подлежащими обсуждению. Однако не вызовет ли такая позиция сбой в работе мыслительной машины, раз мыслитель, совершая акт познания, и впрямь смог почувствовать себя ни к чему не обязанным? В этом смысле кажется, что для топки здесь необходим тот самый элемент, который должен исследоваться посредством машины. — Решением тут могло бы быть вот что: положим, существовал бы долг познавать правду, — что гласила бы тогда правда относительно любого другого вида долга? — Но не является ли абсурдом гипотетическое чувство долга? —
Ступени морали. — Мораль — это прежде всего способ сохранить общину вообще и предотвратить её гибель; во-вторых, это способ поддерживать общину на определённом уровне жизни и в определённой доброкачественности. Её движущие мотивы — страх и надежда:
Мораль сострадания в устах не знающих меры. — Все люди, недостаточно владеющие собой и незнакомые с нравственностью как постоянным самообладанием и самопреодолением в большом и малом, невольно начинают возвеличивать добрые, сострадательные, благожелательные порывы души, ту инстинктивную нравственность, что живёт без головы, а состоит, кажется, лишь из сердца и готовых помогать рук. Мало того, в её интересах — с подозрением относиться к нравственности разумной, а другие её виды представлять единственно существующими.
Клоаки души. — И в душе неизбежно имеются известные клоаки, в которые она сливает свои нечистоты: для этого годятся люди, отношения, сословия, или родина, или весь мир, или, наконец, для тех, чьё самомнение неизмеримо (я имею в виду наших драгоценных современных пессимистов), — Господь Бог.
Какими бывают покой и созерцательность. — Берегись, чтобы твои покой и созерцательность не были похожи на чувства собаки, сидящей перед мясной лавкой: страх не даёт собаке подойти поближе, а алчность — уйти; вот она и разевает глаза, будто это две пасти.
Запрет без причины. — Запрет, причину которого мы не понимаем или не признаём, — это чуть ли не приказание не только для упрямцев, но и для жаждущих познания: дело тут доходит до попытки нарушить его, чтобы таким путём узнать, ради чего он введён. Нравственные запреты, каковы, к примеру, запреты Десятослова, годятся лишь для эпохи порабощённого разума: в наши дни запрет «не убий», «не прелюбодействуй», введённый без причины, привёл бы скорее к вредному, чем к полезному результату.
Портрет. — Каков же на самом деле человек, способный сказать о себе: «Я очень склонен презирать, но никогда не поддаюсь ненависти. В каждом человеке я сразу выделяю то, что стоит уважать и за что я его уважаю; и меня мало привлекают так называемые приятные качества»?
Сострадание и презрение. — Проявления сострадания воспринимаются как знак презрения, поскольку человек явно перестаёт быть объектом страха, как только ему начинают сострадать. Он опускается ниже уровня равновесия, а ведь его уже недостаточно человеческому тщеславию, потому что самое желанное из всех чувств оно испытывает, лишь ощущая превосходство и внушая страх. Поэтому нерешённым остаётся вопрос о том, как появилось уважительное отношение к состраданию, а также, как объяснить, почему в наши дни хвалят бескорыстие: ведь изначально его презирали или боялись как проявления коварства.
Уметь быть маленьким. — Надо быть близкими к цветам, травам и бабочкам, хотя бы как дети, которые едва возвышаются над ними. А мы, взрослые, переросли их, и нам приходится снисходить к ним; думаю, травы нас ненавидят, когда мы признаёмся в своей любви к ним. — Кто хочет быть причастным ко всему хорошему, должен уметь хотя бы на время становиться маленьким.
Из чего состоит совесть. — Содержанием нашей совести является всё то, чего в детские наши годы от нас без оснований регулярно требовали люди, которых мы уважали или боялись. Значит, совесть возбуждает в нас то чувство обязанности («это я обязан делать, а того обязан не делать»), которое не спрашивает: «Почему я обязан?» — Во всех случаях, когда человек делает дело, исходя из «поскольку» и «почему», он действует без совести; но это ещё не значит, что он действует вопреки ей. — Вера в авторитеты — вот источник совести: стало быть, она — не глас Божий в сердце человеческом, а звучащий в нём голос некоторых людей.