Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов
Шрифт:
Исконно немецкое. — Немецкая проза, которая не скроена по какому-то готовому образцу и, видимо, должна считаться оригинальным творением немецкого вкуса, ревностным адвокатам некоей будущей оригинальной немецкой культуры могла бы дать намёк насчёт того, как приблизительно будет выглядеть настоящая немецкая национальная одежда, немецкая манера общения, немецкая домашняя обстановка, немецкий обед, не следующие никаким образцам. — Некто, немало поломавший голову над подобными перспективами, наконец в полном ужасе воскликнул: «Господи Боже ты мой, да у нас, видимо, уже есть эта оригинальная культура, —
Запрещённые книги. — Никогда не читать того, что пишут те надменные всезнайки и путаники, у которых имеется эта отвратительная манера создавать логические парадоксы: они применяют логические приёмы именно там, где всё, по сути, дерзко сымпровизировано и висит в воздухе. («Следовательно» у них, видимо, значит: «Читатель, осёл, для тебя этого “следовательно” не существует, зато оно существует для меня». Ответ на это таков: «Писатель, осёл, зачем ты тогда пишешь?»)
Показывать своё остроумие. — По всякому, кто стремится показать своё остроумие, заметно, что он обильно наделён и противоположным качеством. Эта дурная манера остроумных французов придавать своим самым удачным мыслям оттенок d'edain [81] идёт от желания казаться богаче, чем они есть: им нравится небрежно одаривать, словно они уже устали беспрестанно раздавать богатства из переполненных сокровищниц.
81
презрения (фр.).
Немецкая и французская литература. — Беда немецкой и французской литературы последних ста лет состоит в том, что немцы слишком рано сбежали из школы французов — а французы впоследствии слишком рано пришли в немецкую школу.
Наша проза. — Ни у одного из нынешних культурных народов нет такой плохой прозы, как у немцев; и если остроумные и избалованные французы говорят, что никакой немецкой прозы нет, то сердиться, в общем-то, не стоит, ведь сказано это более вежливо, чем мы того заслуживаем. А если поискать причины этого, то в конце концов придёшь к странному выводу: немцам известна лишь импровизированная проза, а о любой другой они и представления не имеют. И когда итальянцы говорят, что проза труднее поэзии ровно настолько же, насколько изображение обнажённой красоты даётся ваятелю труднее, чем изображение красоты одетой, то немцы просто не понимают этого. Честно корпеть над стихом, образом, ритмом и рифмой — это понятно и немцам, хотя они и не склонны как-то особенно высоко ценить импровизацию в стихах. Но работать над одной страницей прозы, как над статуей? — Тут им кажется, будто кто-то описывает какую-то сказочную страну.
Величественный стиль. — Величественный стиль возникает, когда прекрасное одерживает победу над чудовищным.
Объезды. — В чём изюминка такого-то выражения и оборота у кого-то из умов выдающихся, понимаешь, только определив, каким словом неминуемо воспользовался бы любой посредственный писатель, чтобы выразить то же самое. Все великие художники, правя своим экипажем, обнаруживают
Наподобие хлеба. — Хлеб нейтрализует вкус других кушаний, стирает его; поэтому он необходим при любой длительной трапезе. Во всех произведениях искусства должно быть что-то наподобие хлеба, чтобы в них могли проявляться различные эффекты: а вот следуя друг за другом непосредственно, без такого рода периодов отдыха и покоя, они вызывали бы быстрое утомление и отвращение, и сколько-нибудь длительная трапеза искусства была бы невозможна.
Жан-Поль. — Жан-Поль знал очень много, но у него не было науки, он разбирался во всевозможных приёмах множества искусств, но у него не было искусства, он почти всё пробовал, но у него не было вкуса, он обладал чувством и искренностью, но, угощая ими, выливал на них отвратительный отвар слёз; у него был даже юмор — но, к сожалению, в слишком малых количествах для его волчьего голода по юмору: почему он и доводит читателя до отчаяния своей угрюмостью. В целом он был цветастым, сильно пахнущим сорняком, за ночь вымахавшим на мягких плодородных нивах Шиллера и Гёте; он был приятным и хорошим человеком, но всё-таки злым роком — роком в домашнем халате.
Умение пробовать и противоположное. — Чтобы насладиться произведением прошлого так, как его воспринимали современники, нужно иметь на языке господствовавший тогда вкус, с которым оно шло вразрез.
Спиртовые авторы. — Иные писатели — ни дух, ни вино, а винный дух: они могут загореться и тогда дают тепло.
Чувство-посредник. — Чувство вкуса как истинное чувство-посредник нередко убеждало другие чувства принять своё видение вещей и внушало им свои законы и привычки. Сидя за столом, можно раскрыть для себя сокровеннейшие таинства искусства: надо внимательно наблюдать, что вкусно, когда оно вкусно, после чего оно вкусно и как долго сохраняется его вкус.
Лессинг. — Лессингу свойственна чисто французская добротность, да и вообще как писатель он усерднейшим образом учился у французов: он хорошо умеет расставить свои товары на обозрение в витрине. Без этого самого настоящего искусства его мысли, равно как и их предметы, оставались бы довольно неясными, причём без заметного ущерба для читателей. Но его искусство учило многих (особенно последние поколения немецких учёных) и дало отраду неисчислимому множеству людей. — Правда, этим ученикам не стоило бы, как это часто бывало, усваивать у него и его неприятную манерность тона, состоящую из сварливости и простодушия. О Лессинге как лирике уже сложилось единое мнение: как драматурга все его тоже скоро оценят. —
Нежеланные читатели. — Как мучат авторов те молодцеватые читатели с раздобревшими, неуклюжими душами, которые, натыкаясь на что-нибудь, сразу падают и всегда вопят от боли!
Мысли поэтов. — Настоящие мысли настоящих поэтов всегда ходят закутанными, как египтянки: а сквозь покрывало выглядывает только глубинный глаз мысли. — Мысли поэтов в среднем не настолько ценны, как считается: ведь люди переплачивают за покрывало да собственное любопытство.