Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов
Шрифт:
Пишите просто и для пользы. — Переходы, разработки темы, красочные игры аффектов — всё это мы дарим автору, потому что всё это есть у нас, и мы украшаем этим его книгу, если и сам он доставляет нам какое-то удовольствие.
Виланд. — Виланд лучше всех других писал по-немецки и испытывал при этом подлинное удовольствие и недовольство мастера (его переводы писем Цицерона и вещей Лукиана — лучшие немецкие переводы); но его мысли не дают нам совсем никакой пищи. Его весёлые морали для нас так же невыносимы, как и его весёлые прегрешения против морали: это у него одно и то же. Люди, которые ими наслаждались, были, наверное, всё же получше нас — но и куда неповоротливее нас: им был необходим именно такой писатель. — Гёте
Редкие праздники. — Ядрёная сжатость, покой и зрелость — там, где ты обнаружишь у автора эти качества, сделай привал и справляй долгий праздник посреди пустыни: так хорошо тебе не будет тут ещё долго.
Сокровища немецкой прозы. — Если не считать сочинений Гёте и особенно «Разговоров Гёте с Эккерманом», лучшей немецкой книги, какая только есть, то что же заслуживающего постоянного перечитывания, собственно, останется от немецкой литературной прозы? Афоризмы Лихтенберга, первая книга автобиографии Юнг-Штиллинга, «Бабье лето» Адальберта Штифтера и «Люди из Зельдвилы» Готфрида Келлера — да вот пока что и всё.
Стиль письма и стиль речи. — Искусство писать требует прежде всего способности заменять те виды выразительности, что свойственны лишь говорящему человеку, то есть жесты, ударения, тон голоса, взгляд. Поэтому стиль письма радикально отличается от стиля речи и даётся намного труднее — ему приходится объясняться так же понятно, но более скупо. Демосфен произносил свои речи иначе, чем мы их читаем сейчас; и только для чтения с листа он их перерабатывал. — Речи Цицерона демосфенизировались для той же цели: а нынче в них куда больше римского Форума, чем может вынести читатель.
Осторожность в цитации. — Молодым авторам неизвестно, что хорошее выражение, хорошая мысль выглядят хорошо лишь среди себе подобных, что превосходная цитата способна уничтожить целые страницы, даже всю книгу, словно предостерегая читателя таким обращением: «Вникни: я — самоцвет, а вокруг меня всё сплошь свинец, бледный, постыдный свинец». Любое слово, любая мысль хочет жить только в обществе равных: вот это и есть мораль отменного стиля.
Как надо высказывать заблуждения? — Можно спорить о том, что вреднее — высказывать заблуждения нескладно или так же хорошо, как самые чистые истины. Ясно одно — что в первом случае они наносят уму двойной вред и их труднее искоренить; но зато они действуют не так сильно, как во втором случае, потому что не так заразительны.
Ограничить и увеличить. — Гомер ограничил и уменьшил свой сюжет в объёме, но вырастил и увеличил отдельные сцены — позднейшие трагики тоже поступают так всё снова и снова: каждый дробит сюжет на всё меньшие кусочки, чем его предшественники, но каждый добивается более обильного цветения внутри этих отмежёванных, отгороженных участков сада.
Литература и нравственность бросают свет друг на друга. — На примере греческой литературы можно показать, благодаря каким способностям развернулся греческий ум, как он пошёл различными путями и отчего обессилел. Всё это даёт картину того, что, в сущности, случилось и с греческой нравственностью и что случается с любой нравственностью: как сначала она была принуждением, и суровым принуждением, как потом мало-помалу смягчилась, как, наконец, возникло удовольствие от некоторых поступков, некоторых соглашений и форм поведения, а отсюда, в свой черёд, — тяга к их исключительному использованию, к единоличному обладанию ими: как этот путь заполняется и переполняется конкурентами, как наступает перенасыщение и отыскиваются новые объекты для борьбы и честолюбия, а в устаревшие вливаются новые силы, как всё представление повторяется, а зрители устают и смотреть на происходящее, потому что теперь, кажется, весь круг уже замкнулся, — а потом наступает затишье, передышка: ручьи теряются в песке. И это
Какие ландшафты долго дарят отрадой. — У этой местности есть важные черты, уподобляющие её картине, но я не могу отыскать для такой картины формулу, и в целом она остаётся для меня непостижимой. Я замечаю, что всем местностям, которые постоянно мне нравятся, при всём их разнообразии свойственна какая-то простая геометрически-линейная схематичность. Без такого математического субстрата никакая местность не сможет стать эстетической отрадой. И вполне возможно, что это правило в некотором метафорическом смысле применимо и к людям.
Чтение вслух. — Умение читать вслух предполагает умение исполнять вещь: везде нужно пользоваться бледными красками, но при этом определять точные соотношения градаций бледности с общей картиной, всегда удерживаемой в уме и дирижирующей, окрашенной в яркие и глубокие тона, а это значит — определять их в соответствии с исполнением этой же части. Вот этим-то последним и надо, стало быть, овладеть.
Драматическое чувство. — Если у человека нет четырёх более тонких чувств, необходимых в искусстве, то он старается подойти ко всему на основе самого грубого из них, пятого: это-то и есть драматическое чувство.
Гердер. — Гердер — всё что угодно, только не то, чем он хотел представляться другим (да и себе самому тоже): то есть отнюдь не великий мыслитель и новатор, не плодородная целина, полная нетронутых, первобытно-свежих сил. Зато он обладал в высшей степени острым чутьём, он замечал и пожинал первенцы всех времён года раньше всех остальных, предоставляя им думать, будто он-то их и вырастил: ум его лежал в засаде, подобно охотнику, между светлым и тёмным, старым и молодым и вообще повсюду, где были переходы, ослабления, потрясения — признаки внутреннего набухания и роста: брожение весны заставляло его носиться туда и сюда, но сам он весною не был! — Иногда, наверное, он это смутно чувствовал, но не хотел себе верить — он, честолюбивый жрец, которому так хотелось быть папой римским для всех умов своей эпохи! В том-то и была его печаль: казалось, он долго вёл жизнь претендента на множество царских титулов, даже титула монарха какой-то вселенской империи, имея приверженцев, которые в него верили, — среди них был и молодой Гёте. Но всюду, где в конце концов действительно раздавались короны, ему ничего не доставалось: Кант, Гёте и настоящие немецкие историки и филологи первого ранга отнимали у него то, что он чаял навсегда оставить за собой, — хотя часто в самой глубине души и не чаял. Как раз тогда, когда Гердер в себе сомневался, он отбрасывал свою сановность и свой энтузиазм: слишком часто они бывали у него одеяниями, которые много чего прикрывали, обманывали его же самого и были призваны утешать. У него и впрямь был и энтузиазм, и огонь, но честолюбие его было куда больше! Оно нетерпеливо раздувало этот огонь, и тот метался, трещал и чадил — мечется, трещит и чадит его стиль, — но ему-то хотелось великого пламени, а оно так и не разгорелось! Он не сидел за трапезой подлинных творцов: его честолюбие же не допускало, чтобы он скромно уселся среди тех, кто только вкушает творчество. Так что был он беспокойным гостем, который первым отведывал все умственные яства, за половину столетия собранные немцами из всех мировых империй и мировых эпох. Никогда не испытывая настоящей сытости и довольства, Гердер к тому же слишком часто болел; в такие моменты его ложе порою навещала зависть, захаживало в гости и лицемерие. В его натуре есть что-то болезненное и скованное: и больше, чем кому-либо из наших так называемых классиков, ему не хватает простой порядочной мужественности.
Запах слов. — Всякое слово пахнет по-своему: существует гармония и дисгармония запахов, а, значит, и слов.
Изысканный стиль. — Стиль найденный — это оскорбление для друзей изысканного стиля.
Зарок. — Я больше не стану читать ни одного автора, если будет заметно, что он хотел создать книгу: стану читать лишь тех, чьи мысли нежданно-негаданно сделались книгой.