Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов

Ницше Фридрих

28

Произвол в определении наказаний. — Большинство преступников относятся к своему наказанию, как женщины — к зачатию своих детей. Они проделали то же самое и десять, и сто раз, не подозревая о худых последствиях: но вот их ловят, а потом наказывают. Привычка как будто должна была бы сделать более извинительной вину, за которую их наказывают; ведь речь идёт о постоянной склонности, а ей противиться труднее. Однако если возникло подозрение в рецидивизме, преступника, наоборот, наказывают более сурово; привычка считается основанием для отказа от снисходительности. Образцовый образ жизни, который преступник вёл до совершения своего деяния и на фоне которого его преступление предстаёт тем более ужасным, должно, как будто бы, повышать меру наказания! Но он обычно его смягчает. Таким образом, все мерки подгоняются не к преступнику, а к обществу, к его ущербу и опасности: прежняя полезность человека погашается вредом, нанесённым им один раз, прежний вред суммируется с обнаруженным теперь, а потому и наказание определяется максимальное. Но если уж на такой манер прошлое человека наказывают или награждают (это относится к первому случаю, где меньшее наказание — награда) вместе с настоящим, то надо было пойти ещё дальше в прошлое, наказывая и награждая за причину того или иного прошлого, — я имею в виду родителей, воспитателей преступника, общество, в котором он рос, и т. д.; тогда во множестве случаев обнаружилась бы та или иная причастность к вине и судей. Произвол — останавливаться только на преступнике, наказывая прошлое: уж если нет желания признать абсолютную простительность

всякой вины, то нужно останавливаться на каждом конкретном случае, не заглядывая дальше в прошлое: иными словами, изолировать вину, никак не связывая её больше с прошлым, — в противном случае будет совершён грех против логики. Вы, свободно волящие, — вам, напротив, следует сделать необходимый вывод из своего учения о «свободной воле» и отважно заявить: «Ни одно преступное деяние не имеет прошлого».

29

Зависть и её более благородный брат. — Там, где равенство обосновалось действительно прочно и надолго, возникает та склонность, в целом слывущая безнравственной, которая была бы немыслима в естественном состоянии: зависть. Завистник чувствует любое возвышение другого над уровнем общей массы и хочет, чтобы тот понизился до этого уровня — либо хочет подняться до него сам. Отсюда — два различных образа действия, которые Гесиод описал как добрую Эриду и злую^{140}. Точно так же в состоянии равенства возникает возмущение по поводу того, что кому-то приходится худо, потому что он оказался ниже подобающего ему равного уровня, а другому живётся привольно потому, что он оказался выше равных себе: это аффекты натур более благородных. В вещах, не зависящих от человеческого произвола, они видят отсутствие права и справедливости, иными словами, они требуют, чтобы равенство, признаваемое человеком, было признано природою и случаем, и досадуют, что людям равного положения достаётся неравная участь.

30

Зависть богов. — «Зависть богов» возникает, когда человек менее уважаемый в чём-то уравнивает себя с вышестоящим (подобно Аяксу) или же уравнивается с ним благодаря милости судьбы (подобно Ниобе, этой более чем плодовитой матери). В рамках общественной иерархии эта зависть предъявляет требование, чтобы заслуги каждого не превышали уровень его сословия, мало того, чтобы в таком же положении была его удача, а в особенности — чтобы его самооценка не выходила за пределы этих границ. «Зависть богов» часто выпадает на долю генералов-победителей, а также учеников, создавших мастерское произведение.

31

Тщеславие как остаточное влечение необщественного состояния. — Поскольку люди установили между собой равенство ради собственной безопасности, чтобы основать общину, однако такой подход к делу, по сути, направлен против природы индивида и является чем-то навязанным, то, по мере того как всеобщая безопасность становилась всё более гарантированной, добивались перевеса новые ростки старого влечения: это проявляется в размежевании сословий, в притязаниях на профессиональные звания и привилегии, в тщеславии вообще (манеры, костюм, язык и т. д.). Но как только снова начинает ощущаться опасность, грозящая обществу, более многочисленные индивиды, не сумевшие добиться перевеса в состоянии всеобщего спокойствия, снова пытаются установить состояние равенства: тогда абсурдные исключительные права и проявления тщеславия на некоторое время исчезают. Но когда общество рушится совершенно и всё оказывается в анархии, тотчас вырывается наружу естественное состояние — беспечное и беззастенчивое неравенство, как, согласно сообщению Фукидида, случилось на Коркире.^{141} Не существует ни естественного права, ни естественного бесправия.

32

Нравственная справедливость. — Нравственная справедливость — это усовершенствованная правовая справедливость, возникающая среди людей, не нарушающих равенства в общине: на те случаи, для которых закон не предусматривает ничего, переносится та тонкая осторожность равновесия, что оглядывается назад и заглядывает вперёд; её максима гласит: «Как ты со мной, так и я с тобой». Aequum [75] означает в точности вот что: «дело соответствует нашему равенству; таковое смягчает и наши маленькие различия до видимости равенства и требует, чтобы мы прощали друг другу многое из того, чего прощать не должны».

75

ровное место; правда, справедливость (лат.).

33

Составные части мести. — Слово «месть» такое короткое — так и кажется, что в него не может уместиться ничего, кроме единого корня понятия и чувства. Вот люди всё ещё и стараются найти такой корень: так, к примеру, наши экономисты ещё не устали вынюхивать такое единство в слове «ценность», разыскивая изначальное корневое понятие ценности. А ведь на самом деле все слова — карманы, куда можно вдруг засунуть то одно, то другое, то сразу многое! Так и «месть» — то одно, то другое, то нечто очень сложносоставное. Надо различать в нём, во-первых, тот оборонительный ответный удар, который мы почти непроизвольно наносим даже неживым предметам, причинившим нам вред (например, движущимся машинам): смысл нашего ответного движения в том, чтобы предотвратить повреждение, остановив машину. Иногда, чтобы добиться этого, ответный удар должен быть настолько силён, что неизбежно разрушает машину; но если она слишком крепка, чтобы один человек мог разрушить её сразу, тот всё равно нанесёт самый сильный удар, на какой только способен, — как бы совершая последнюю попытку. Так же люди ведут себя и в отношении других людей, наносящих им вред, при непосредственном ощущении этого вреда; если угодно, можно назвать это действие актом мести; только нужно помнить, что здесь приводит в действие свой разумный механизм исключительно самосохранение и что при этом человек думает на самом деле не о вредящем ему, а только о самом себе: мы поступаем так, не желая нанести ответный вред, а лишь для того, чтобы без вреда для здоровья и жизни выбраться из передряги. — Требуется время, если человек переносит мысли с себя на противника, решая вопрос о том, как можно нанести ему наиболее чувствительный удар. Так бывает при втором виде мести: его условие — мысленное определение того, насколько раним и уязвим другой; тут человек хочет сделать другому больно. Зато предохранение себя от дальнейшего вреда так мало занимает мысли мстящего, что он чуть ли не систематически допускает нанесение себе вреда и дальше, очень часто хладнокровно идя ему навстречу. Если при первом виде мести ответный удар, предваряющий следующий из возможных, делал максимально сильным страх, то здесь царит почти полное равнодушие к тому, что сделает противник; сила ответного удара определяется только тем, что он нам сделал. — А что же он сделал? И что нам толку от того, если он сейчас страдает, заставив страдать нас прежде? Речь идёт о некоем восстановлении, в то время как акт мести первого рода служит лишь самосохранению. Скажем, действия противника отняли у нас имущество, звание, друзей, детей — эти потери не вернёшь назад местью, и восстановление касается только какой-то побочной потери, не затрагивая всех упомянутых. Месть для восстановления не предохраняет мстителя от получения дальнейшего вреда, она не заглаживает перенесённого вреда — за исключением одного случая. Если в результате действий противника пострадала

наша честь, то месть может восстановить её. Однако она претерпевала ущерб в каждом случае, когда нас заставляли страдать умышленно: ведь противник доказывал этим, что он нас не боялся. Осуществляя месть, мы доказываем, что тоже его не боимся: в этом и заключается выравнивание, восстановление. (Намерение продемонстрировать полное отсутствие страха у некоторых лиц идёт так далеко, что опасность мести (потеря здоровья, жизни или иной какой ущерб) для них же самих они считают неизбежным условием всякой мести. Поэтому они идут путём дуэли, хотя суды дают им возможность получить удовлетворение за оскорбление: но восстановления чести в условиях безопасности им недостаточно, поскольку оно не может показать их бесстрашие.) — В первой из упомянутых разновидностей мести именно страх заставляет нанести ответный удар: а здесь это бесстрашие, которое, как уже сказано, хочет проявить себя через ответный удар. — Нет, стало быть, казалось бы, ничего более различного, чем внутренняя мотивировка того и другого образа действия, которую называют одним словом «месть»: тем не менее очень часто случается, что мстящему не ясно, что именно толкнуло его совершить соответствующий поступок; может быть, он нанёс удар из страха и ради самосохранения, но потом, когда у него появилось время поразмышлять о позиции ущемлённой чести, убеждает себя, что должен был отомстить ради своей чести: — этот мотив, кстати, во всяком случае более благороден, чем другой. При этом ещё важно, воспринимает ли он свою честь оскорблённой в глазах других (света) или только в глазах оскорбившего: в последнем случае он предпочтёт тайную месть, в первом же — публичную. В зависимости от того, мыслит ли он себя сильным или слабым в восприятии оскорбителя и свидетелей, месть его будет более жестокой или более мягкой; если же он лишён всякого воображения на этот счёт, то он вообще не будет думать о мести; ведь тогда у него не будет чувства «чести», а, значит, это чувство невозможно будет и оскорбить. Не думал бы он о мести и в том случае, если бы презирал оскорбителя и свидетелей оскорбления: ведь они, будучи презренными, не могут дать ему чести, а потому не смогут её и лишить. Наконец, он откажется от мести в том не таком уж и редкостном случае, если любит нанёсшего оскорбление: правда, тогда он потеряет честь в его глазах и, возможно, в результате станет менее достойным ответной любви. Но ведь и отказ от всякой ответной любви — это жертва, на которую готова любовь, если только запрещает себе причинение боли любимому человеку: это значило бы причинить себе самому больше боли, чем причиняет её такая жертва. — Подведём итог: мстить будет всякий человек, если он не бесчестен, или не презирает причинившего ему вред и оскорбившего его, или не любит от всего сердца. А если он обращается в суд, то ищет там мести как частное лицо: но, кроме того, будучи дальновидным и предусмотрительным членом общества, — ищет мести со стороны общества человеку, который общество не уважает. Таким образом судебное наказание восстанавливает как личную, так и общественную честь: это значит, что наказание есть мщение. — В наказании, безусловно, заключён и другой, названный первым элемент мести: ведь с его помощью общество достигает самосохранения и наносит ответный удар ради необходимой самообороны. Наказание призвано предотвращать дальнейший ущерб, остужать головы. На такой лад наказание и впрямь связывает между собой два столь различных элемента мести — это-то, наверное, как правило, и поддерживает упомянутую путаницу в понятиях, в силу которой мстящий человек обычно не знает, чего хочет добиться на самом деле.

34

Добродетели ущерба. — Как члены общества мы не позволяем себе практиковать некоторые добродетели, которые нам как частным лицам приносят величайшую честь и кое-какое удовольствие, к примеру, проявление милости и снисходительности в отношении людей, совершивших промахи всякого рода, — в принципе любой образ действий, при котором выгода для общества пострадала бы от нашей добродетели. Никакая судейская коллегия перед лицом своей совести не может позволить себе актов милости: такой привилегией наделён лишь король как личность; отрадно, когда он ею пользуется, давая пример того, что оказывать милость — дело желательное, но только не для общества. Последнее, стало быть, признаёт лишь выгодные для себя или хотя бы безвредные добродетели (которые не наносят ущерба, а то и приносят проценты, — такова, к примеру, справедливость). Упомянутые добродетели ущерба, значит, не могли возникнуть в обществе, ведь ещё и в наши дни, стоит только сложиться любому крохотному обществу, их встречают там в штыки. Стало быть, это добродетели, присущие людям, не стоящим в равном с другими положении, изобретённые человеком высокопоставленным, обособленным, это добродетели господские, с задней мыслью, гласящей: «Я достаточно могуществен, чтобы позволить себе претерпеть очевидный ущерб, это доказательство моей власти», — иными словами, добродетели, родственные гордости.

35

Казуистика выгоды. — Если бы на свете не было казуистики выгоды, то не существовало бы и казуистики морали. Нередко случается, что и самого свободного и утончённого разума не хватит, чтобы из двух вещей безошибочно выбрать ту, которая несёт наибольшую выгоду. В таких случаях выбирают потому, что выбирать приходится, а после страдают своего рода морской болезнью чувства.

36

Как становятся лицемером. — Лицемером становится всякий нищий; так же бывает с каждым, кто делает своей профессией какой-нибудь изъян, какое-нибудь бедственное положение (личной или общественной природы). — Нищий воспринимает этот изъян далеко не так остро, как ему приходится заставлять воспринимать его же других, если он хочет кормиться нищенством.

37

Разновидность культа страстей. — Вы, очковтиратели и философские ящерицы, отбрасывающие хвост, говорите об ужасном характере человеческих страстей, чтобы обвинить характер всего мироздания. Уж будто бы всюду, где имела место страсть, имело место и нечто ужасающее! Уж будто бы в мире неизменно должен иметь место этот тип ужасного! — Это вы сами своим пренебрежением к мелочам, своей нехваткой самонаблюдения и наблюдения над теми, которые подлежат воспитанию, дали страстям превратиться в таких чудовищ, что теперь одно только слово «страсть» приводит вас в ужас! Вашим делом было — а сейчас это наше дело — лишить страсти их ужасающего характера и этим помешать им сделаться опустошительным горным потоком. — Не стоит раздувать свои ошибки до масштабов неизбежной фатальности; лучше давайте честно поучаствуем в разрешении задачи — превратить все страсти человечества в радости.

38

Угрызения совести. — Когда нас грызёт совесть, это такая же глупость, как когда собака грызёт камень.

39

Происхождение прав. — Права восходят в первую очередь к обычаю, обычай — к однажды достигнутому соглашению. Две стороны когда-то остались довольны итогами заключённого соглашения, но, с другой стороны, слишком ленивы, чтобы формально возобновлять его; так вот люди и жили, словно оно непрестанно возобновлялось, и мало-помалу, когда его происхождение укутал туман забвения, они стали верить, что достигли священного, незыблемого состояния, которое должно служить основой для каждого следующего поколения. Теперь обычай стал принуждением, даже если уже не приносил той пользы, ради которой соглашение и было заключено изначально. — Люди слабые нашли здесь себе надёжное убежище на все времена: им хочется увековечить единожды достигнутое соглашение как дарованную благодать.