Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов
Шрифт:
Слава всего великого. — Какой толк был бы от гения, если бы он не давал изучающим и почитающим его такую свободу и высоту чувства, что гений был бы им уже не нужен! — Сделать себя излишним — вот что составляет славу всего великого.
Сошествие в Аид. — И я спускался в преисподнюю, подобно Одиссею, не раз буду спускаться туда и впредь; а чтобы говорить с несколькими мертвецами, я принёс в жертву не только барана, но и собственной крови не пощадил. Было их четыре пары, тех, что не отказали мне, жертвователю: Эпикур и Монтень, Гёте и Спиноза, Платон и Руссо, Паскаль и Шопенгауэр. С ними
Второй раздел. Странник и его тень
Второе и последнее добавление к вышедшему ранее собранию мыслей «Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов» [К первому изданию 1880]
Тень: Давненько я тебя не слышала — вот и решила дать тебе повод поговорить.
Странник: Она говорит — но где? и кто это? Так и кажется, будто говорю я сам, только более тихим голосом.
Тень (выждав немного): А тебя разве не радует, что появился повод поговорить?
Странник: Богом клянусь — и всем, во что я не верю, — это говорит моя тень; слышу её, но поверить в это не могу.
Тень: А ты потерпи и больше об этом не раздумывай — через какой-нибудь час всё кончится.
Странник: Именно так я себе и представлял, когда в лесу под Пизой видел сначала двух, а потом пятерых верблюдов.
Тень: Славно, что оба мы так одинаково снисходительны друг к другу, когда у обоих ум одинаково за разум заходит: потому мы и в разговоре не станем друг на друга сердиться и сразу приставать с ножом к горлу, если чьи-то слова вдруг окажутся непонятны другому. А если кто-то не будет знать, что ответить, то достаточно сказать хотя бы что-нибудь: это справедливое условие, на котором я вообще веду разговор с человеком. И если беседа затягивается, то и самый мудрый успеет стать однажды дураком и трижды — простофилей.
Странник: Твоя скромность не льстит тому, кому высказана.
Тень: А я разве льстила?
Странник: Я-то думал, тень человека — это его тщеславие; а уж оно никогда не спросит, льстило ли оно.
Тень: Человеческое тщеславие, насколько мне известно, не осведомляется, как я делала это дважды, и о том, можно ли ему вступить в разговор: оно просто вступает в него.
Странник: Да, неучтиво я с тобой разговаривал, дражайшая моя тень: ведь я ещё ни словом не обмолвился о том, как рад тебя слышать, а не просто видеть. Так знай, я люблю тени, как люблю и свет. Тень не меньше, чем свет, нужна, чтобы лицо было красиво, речь — ясна, характер — добротен и стоек. Они друг другу не враги, напротив, они нежно держатся за руки, и если свет исчезает, то вслед за ним скрывается и тень.
Тень:
Странник: Кажется, я тебя понимаю, хотя сейчас ты и выразилась несколько призрачно. Но ты правду сказала: хорошие друзья там и сям обмениваются тёмными словами как знаками общего знания, которое должно остаться загадкой для любого постороннего. А мы с тобой хорошие друзья. Поэтому довольно предисловий! Несколько сотен вопросов давят мне на душу, а времени, отпущенного тебе на ответы, нам, может быть, и не хватит. Давай же посмотрим, насчёт чего мы с тобой сойдёмся со всей поспешностью и миролюбием.
Тень: Но ведь тени застенчивее людей: так не сообщай же никому о том, как мы с тобою говорили!
Странник: О том, как мы с тобою говорили? Да хранит меня небо от долгого плетения письменных бесед! Если бы Платон не так сильно увлекался хитросплетениями, его читатели сильнее увлекались бы Платоном. Беседа, восхитительная в жизни, будучи записанной и прочитанной, становится картиной со сплошь неверными перспективами: всё или слишком близко, или чересчур далеко. — Но вот о чём мы с тобой договоримся-то, мне можно будет сообщить?
Тень: На это я согласна, ведь все увидят тут только твои взгляды: о тени же никто и не подумает.
Странник: Ты, вероятно, ошибаешься, дружище! Покамест в моих взглядах видели скорее мою тень, а меня самого — нет.
Тень: Твою тень, а не свет?{134} Как это так?
Странник: Давай серьёзно, милый мой шут! Серьёзности потребует уже мой первый вопрос. —
О древе познания. — Правдоподобие, но не правда; свободоподобие, но не свобода — по этим двум плодам можно безошибочно отличить древо познания от древа жизни.
Разумность мироустройства. — Что мир не является воплощением некоей вечной разумности, можно окончательно доказать так: та часть мира, которую мы знаем — я имею в виду наш человеческий разум, — не слишком-то разумна. А если она не всегда и не всецело мудра и рациональна, то таков же и весь остальной мир; тут имеет силу вывод a minori ad majus, a parte ad totum [71] , причём силу обязывающую.
71
от меньшей части к большей, от части к целому (лат.).
«В начале было». — Возвеличивать самое начало — это остаточное метафизическое влечение, снова пускающее ростки при изучении истории и во что бы то ни стало велящее думать, будто в начале всех вещей всегда бывает что-то самое ценное и самое подлинное.
Мерило ценности истины. — Трудность восхождения — отнюдь не мерило высоты гор. А в науке должно быть не так! — говорят нам некоторые, желающие прослыть посвящёнными в неё, — как раз трудность достижения истины и должна быть решающей в определении её ценности! Эта сумасшедшая мораль отталкивается от мысли, что «истины» — не более чем физкультурные снаряды, с которыми нам пришлось честно упражняться до одури, — мораль для атлетов и силачей от ума.