Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов
Шрифт:
Сентиментальность в музыке. — Человек, до глубины души растроганный серьёзной и богатой музыкой, порой, может быть, подпадает под власть и очарование её антипода, почти целиком в нём растворяясь; я имею в виду: под власть тех простейших мелизмов итальянских опер, которые, несмотря на всё их ритмическое однообразие и гармонический примитивизм, так и кажется, порой поют для нас, как душа самой музыки. Согласитесь ли вы, фарисеи хорошего вкуса, или нет, но это так, а моё дело теперь — посоветовать вам разгадать загадку того, почему это так, и немного постараться над этим самому. — Ещё в детстве мы впервые попробовали мёд множества вещей, и мёд этот никогда не был так сладок, как в то время, он манил нас к жизни, к самой долгой жизни, принимая вид первой весны, первых цветов, первых бабочек, первой дружбы. Тогда — это было, наверное, на девятом году нашей жизни — мы впервые услышали музыку, и это была та музыка, которую мы впервые поняли, то есть простейшая и детская, не слишком далёкая от развития тем колыбельных или песен уличных музыкантов. (Нужно всё-таки сначала получить подготовку и выучку для восприятия даже самых примитивных «откровений» искусства: ведь никакого «непосредственного» воздействия искусства не бывает, какие бы красивые сказки ни рассказывали об этом философы.) К тем первым музыкальным восторгам, самым сильным в нашей жизни, и обращается наше чувство, когда мы слышим итальянские мелизмы: блаженство детства и утрата детства, ощущение невосполнимости как ценнейшего нашего достояния —
Скажем это как друзья музыки. — В конце концов, мы храним и будем хранить верность музыке, как храним её лунному свету. Ведь оба они не метят на место солнца — они только хотят освещать наши ночи так хорошо, как могут. Но разве, несмотря на это, мы не имеем права шутить и смеяться над ними? Ну хоть немножечко? Хоть иногда? Смеяться над человеком на луне! Над женщиной в музыке!
Искусство в век труда. — В нас живёт совесть трудолюбивого века: и это не позволяет нам посвящать искусству лучшие часы перед полуднем, каким бы великим и почтенным ни было само это искусство. Мы считаем его делом досуга, отдыха: поэтому уделяем ему остатки нашего времени, наших сил. — Таков общий для всех факт, изменивший отношение искусства к жизни: предъявляя свои великие требования к времени и силам любителей искусства, оно обратило против себя совесть людей трудолюбивых и старательных и теперь вынуждено довольствоваться бессовестными и ленивыми, которым, однако, по самой их природе, нет дела до большого искусства, и его требования они воспринимают как незаконные. Поэтому, вероятно, оно обречено, ведь ему перекрыт воздух для дыхания; другая возможность такова — большое искусство пытается приютиться в своего рода огрублении и маскировке, прижиться в том другом воздухе (или хотя бы не умирать в нём), который, собственно, является естественной стихией только для мелкого искусства, для искусства, рассчитанного на отдых, на восхитительное увеселение. В наши дни это происходит повсюду; даже художники большого искусства сулят отдых и увеселение, даже они обращаются к усталым, даже они выпрашивают у них вечерние часы их рабочего дня — совсем как художники развлекающего искусства, довольствующиеся победами, одержанными над каменной серьёзностью лиц, над померкшими взглядами. А к каким же уловкам прибегают их более великие сотоварищи? В их жестяных кружках — самые мощные стимуляторы, способные вызвать дрожь даже у умирающих; они запаслись оглушающими, опьяняющими, потрясающими, исторгающими рыдания средствами: с их помощью они одолевают усталых, повергая их в состояние лихорадочно возбуждённой бледности бессонных ночей, заставляя их проявлять внешние признаки восторга и ужаса. Можно ли сердиться на большое искусство наших дней, живущее в опере, трагедии и музыке, из-за того, что эти средства опасны, а их применение — коварный грех? Конечно, нет: ведь оно и само явно предпочло бы жить в чистой стихии утренней тишины, обращаясь к ожидающим, свежим, полным сил утренним душам зрителей и слушателей. Так будем же благодарны ему за то, что оно предпочитает жить так, а не бежать прочь; но согласимся и с тем, что наше большое искусство будет непригодно для века, который снова введёт в жизнь привольные дни, полные праздника и радости.
Служащие от науки и другие. — Учёных по-настоящему дельных и успешных можно назвать в целом «служащими» в ней. Если в молодости такой учёный развил в себе достаточно сообразительности, достаточно многое усвоил, когда добился надёжной работы своих рук и глаз, то старшие учёные ставят его на такое место в науке, где его качества могут принести пользу; позже, когда учёный сам начинает замечать в своей науке пробелы и провалы, он самостоятельно занимает место, где в нём есть нужда. Все такие натуры занимаются наукой ради неё самой: но есть и натуры более редкие, редко реализующие себя, но полностью зрелые, «ради которых существует наука» — по крайней мере, так кажется им самим: это люди часто неприятные, часто с большим самомнением, часто строптивые, но почти всегда в той или другой степени обаятельные. Это не служащие, но и не те, кто определяют на службу, они пользуются тем, что первыми разработано и точно установлено, с какою-то царской небрежностью, редко и мало хваля их, словно те относятся к какому-то низшему виду существ. И всё-таки они наделены только теми же качествами, которые присущи тем, другим, да и эти качества иногда бывают развиты у них недостаточно: к тому же им свойственна ограниченность, какой лишены те, почему их невозможно поставить на ту или иную должность и разглядеть в них полезные инструменты, — они могут жить только в своём собственном воздухе, на своей собственной почве. Благодаря этой ограниченности они отбирают для себя как «относящееся к ним» всё, что есть в их науке, иными словами всё, что они могут забрать к себе, в свой воздух и своё жилище; они думают, что только собирают свою рассеянную «собственность». Если им не дают свить собственное гнездо, они гибнут, как птицы, оставшиеся без крова; неволя для них что чахотка. Если они и возделывают отдельные местности науки на манер тех, других, то только такие, на которых урождаются как раз нужные им плоды и семена; какое им дело до того, что в науке как целом останутся невозделанные или плохо ухоженные местности? Они совершенно лишены чувства безличной причастности к той или иной проблеме познания: если сами они — в высшей степени личности, то и все их понятия и познания сливаются в одну личность, в единое живое многообразие, отдельные части которого зависят друг от друга, проникают друг в друга, вместе получают питание, и у этого целого есть собственная атмосфера, собственный запах. — Такие натуры, производя эти свои личностные продукты познания, вызывают иллюзию того, что отдельная наука (а не то и вся философия) завершена или достигла своего предела; это волшебство творит жизнь в их облике: в одни эпохи оно бывало роковым для науки и сбивало с толку вышеописанных, по-настоящему дельных работников ума, в другие же, когда царили засуха и истощение, оно действовало как освежающий напиток и словно бы дыхание прохладного, отрадного оазиса. — Подобных людей обыкновенно называют философами.
Признание таланта. — Когда я проходил через деревню З., какой-то мальчишка принялся изо всех своих сил щёлкать бичом — видно, он уже далеко продвинулся в этом искусстве и знал об этом. Я бросил ему взгляд признания — но на самом деле мне было очень больно. — Так мы поступаем, признавая множество талантов. Мы делаем им добро, когда они делают нам больно.
Смех и улыбка. — Чем больше ум человека полон радости и уверенности в себе, тем больше он отучается от громкого смеха; зато на его устах неизменно витает умная улыбка, знак его удивлённого приятия бесчисленных потайных радостей своей добротной жизни.
Поддержка
Посредственность как маска. — Посредственность — самая удачная маска, какую может надеть на себя ум выдающийся, — ведь она не вызывает мыслей о маскировке у огромного множества людей, то есть у посредственности: но надевают-то её как раз ради посредственности, чтобы не раздражать её, а нередко даже из сострадания и милосердия.
Терпеливые. — Пиния, кажется, прислушивается, ель — ожидает; но ни та, ни другая не проявляют нетерпеливости: они не думают о маленьком человеке внизу, пожираемом нетерпением и любопытством.
Самые весёлые шутки. — Самая желанная шутка для меня — та, что приходит на смену тяжёлой, полной сомнений мысли, и подобна жесту пальца и подмигиванью.
Непременный атрибут почтения. — Всюду, где почитают прошлое, должно запрещать вход чистым и чистящимся. Пиетет не будет полным без толики пыли, грязи и нечистот.
Великая опасность, грозящая учёным. — Как раз самые дельные и основательные из учёных находятся в опасности увидеть, как всё менее значительной становится цель их жизни, и, предчувствуя это, делаться всё более угрюмыми и несносными. Сначала они вплывают в свою науку с обширными надеждами, определяя себе задачи посмелее, конечные цели которых порой уже предвосхищают своей фантазией: потом наступают моменты, какие бывают в жизни великих мореплавателей-первопроходцев, — знание, предчувствие и сила подымают друг друга всё выше, пока вдали вдруг не замаячит новый берег. Но тогда человек требовательный от года к году всё глубже понимает, насколько важно как можно сильнее ограничивать отдельные задачи исследования, чтобы появилась возможность разрешить их без остатка, избежав того немыслимого расточения сил, от которого страдали ранние периоды науки: тогда все работы повторялись десять раз, а последнее и самое верное слово всегда принадлежало только одиннадцатому. Но чем больше учёный узнаёт и практикует это разрешение загадки без остатка, тем сильнее и его наслаждение от этого: однако вместе с тем растёт и строгость его требований к тому, что названо здесь «разрешением без остатка». Он отметает в сторону всё то, что в этом смысле не может обрести завершённый вид, у него появляется какое-то отвращение и какое-то чутьё ко всему, что можно решить только наполовину, — ко всему, что способно дать какую-то достоверность лишь в общем и очень неопределённо. Его юношеские планы рушатся у него на глазах: из них осталось лишь несколько узлов и узелочков, развязывание которых сейчас доставляет удовольствие мастеру, даёт ему проявить свою силу. И вот, в разгар этих столь полезных, столь неустанных трудов, на него, состарившегося, внезапно, а потом всё чаще и всё вновь наваливается глубокое недовольство, своего рода терзания совести: он глядит на себя как на заколдованного, как будто он уменьшен, унижен, превращён в искусного карлика, и его мучает мысль, не является ли это мастерское хозяйничанье в мелочах проявлением тяги к покою, попыткой увильнуть от призыва к величию в жизни и творчестве. Но он уже не может вырваться из этого заколдованного круга — его время ушло.
Учителя в век книг. — Самообразование и самостоятельное совместное обучение всё больше входят в нашу жизнь — поэтому учителя в их теперешнем обычном виде становятся чуть ли не излишними. Пытливые мыслью друзья, стремящиеся овладеть знанием совместно, в наш книжный век находят к нему более короткий и естественный путь, чем «школа» и «учитель».
Великая польза тщеславия. — Сильные одиночки первобытной эпохи не только на природу, но и на общество и на более слабых одиночек смотрят как на объект хищнической эксплуатации: они выжимают их досуха и идут себе дальше. В условиях ненадёжности, то голодая, то не зная, куда деть излишки, они убивают больше животных, чем могут съесть, грабят и истязают людей больше, чем необходимо. Проявления их власти — это в то же самое время и проявления мести за мучительное, полное страха состояние; кроме того, они хотят казаться более могущественными, чем есть, и потому используют обстоятельства, чтобы творить зло: внушая больше страха, они получают больше власти. Они быстро усваивают: им помогает быть на коне или валит их на землю не то, что они есть, а то, чем кажутся. Отсюда и происходит тщеславие. Люди могущественные всеми способами стремятся укрепить веру в своё могущество. — А угнетённые, дрожащие перед могущественными и служащие им, в свой черёд знают, что ценны в глазах тех ровно настолько, насколько кажутся им ценными: потому-то они и стремятся к такой внешней ценности, а не к собственному одобрению самих себя. Тщеславие известно нам лишь в его самых ослабленных формах, в утончённом виде и малых дозах, поскольку мы живём в развитых и сильно смягчённых общественных условиях: но изначально оно приносило величайшую пользу и было мощнейшим средством самосохранения. Причём тщеславие будет тем большим, чем умнее его носитель, — ведь укрепления веры в своё могущество ему добиться легче, чем укрепления самого могущества: но это относится лишь к тем, у кого хватает на это духу, или, как, наверное, считали в первобытную эпоху, — к людям хитрым и коварным.
Погодные признаки культуры. — На свете так мало несомненных погодных признаков культуры, что надо радоваться, если в руки тебе попадёт хотя бы один верный признак для дома и сада. Чтобы проверить, принадлежит ли кто-нибудь к нам — я имею в виду к свободным умам, — надо испытать его отношение к христианству. Если он относится к нему иначе, чем критически, то мы обращаем к нему тыл: он приносит с собой несвежий воздух и плохую погоду. — Теперь уже не наша задача учить таких людей, что такое сирокко; у них есть свои Моисеи и предсказатели погоды и просвещения: если они не желают их слушать, то —
Хватит сердиться и наказывать. — Мы получили гнев и кару в подарок от своей животной природы. Человек созреет, лишь когда вернёт животным этот колыбельный дар. — Здесь таится одна из величайших мыслей, на которые только способны люди, — мысль о прогрессе всех прогрессов. — Мысленно пройдёмте вместе вперёд, на несколько тысячелетий, друзья! Людей ждёт впереди ещё очень много радости, о которой мы, нынешние, не имеем ни малейшего представления! Причём мы вправе уже сейчас сулить себе эту радость, даже предсказывать её как нечто неизбежное и поклясться в том, что это сбудется, — правда, лишь в том случае, если развитие человеческого разума не остановится! На совершение логического греха, скрытого в гневе и каре, будь то индивидуальных или общественных, когда-нибудь никто уже не решится в сердце своём: когда-нибудь, когда голова и сердце научатся так же жить во взаимной близости, как сейчас они ещё очень далеки друг от друга. Что они уже не так далеки друг от друга, как было изначально, довольно хорошо заметно при взгляде на весь ход человеческой истории; и человек, которому придётся сделать обзор внутренней работы своей жизни, с гордой радостью осознает, что преодолел их отчуждение и достиг сближения достаточно, чтобы смотреть вперёд с ещё большими надеждами.