Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов
Шрифт:
Происхождение «пессимистов». — Смотрим ли мы в будущее потухшим взором или с радостной надеждой, нередко решает кусок хорошей еды: он поднимает нас в высшие сферы интеллекта. Недовольство и пессимизм унаследованы нынешним поколением от голодавших предков. Глядя и на наших художников и поэтов, пусть даже сами они живут в роскоши, нередко можно заметить, что они ведут свой род не от хороших семей, что от предков, живших в угнетении и плохо питавшихся, в их кровь и мозг перешло многое, воскресающее в сюжетах их произведений и в выбранных ими красках. Греческая культура — это культура людей состоятельных, и притом состоятельных издавна: на протяжении нескольких столетий греки жили лучше нас (лучше в любом смысле, а особенно куда проще в еде и питье) — и в конце концов их мозг заполнился и в то же время достиг утончённости, тогда кровь потекла через него так быстро, подобно светлому вину радости, что хорошее и самое хорошее стало проявляться у них уже не в мрачности, экстазе и насилии, а в красоте и солнечном свете.
О разумной смерти. — Что разумнее — остановить машину, когда она сделала своё дело, или оставить её работать, покуда она не
Двигаясь вспять. — Все преступники заставляют общество отступать назад, к более ранним ступеням культуры, чем та, на которой оно стоит: они способствуют его попятному развитию. Вспомним об инструментах, которые обществу приходится создавать и поддерживать для самообороны: о хитрых полицейских, о тюремщиках, о палачах; не забудем и об общественных обвинителях и защитниках; наконец, спросим себя: разве сами судьи, судебные наказания и судебная система в целом не оказывают скорее гнетущее, нежели возвышающее воздействие на тех, кто преступлений не совершает? Ведь самообороне и мщению никогда не удастся придать невинный вид; и всякий раз, как человека используют и приносят в жертву в качестве средства для достижения целей общества, всякая высшая человечность об этом скорбит.
Война как лекарство. — Народам, которым грозит истощение и убогая жизнь, в качестве лекарства можно рекомендовать войну: правда, если они вообще хотят ещё существовать — ведь для чахоточных народов есть и зверские методы излечения. Но уже само желание жить вечно и никогда не умирать — признак старческого жизнеощущения: чем более насыщенной и дельной жизнью живёт человек, тем скорее он готов отдать её за одно-единственное ценное переживание. Народу, который живёт и чувствует жизнь так, войны не нужны.
Пересадка души и тела как лекарство. — Различные культуры — это различные духовные климаты, каждый из которых преимущественно губителен или целителен для того или иного организма. История в целом как знание о различных культурах есть фармакология, но не сама медицинская наука. Тем более нужен врач, который пользуется этой фармакологией, чтобы посылать каждого в наиболее благоприятный для него климат — на время или навсегда. Жить в настоящем, в пределах одной-единственной культуры, — такого принципа недостаточно, чтобы быть рецептом для всех: тогда вымерло бы слишком много в высшей степени полезных типов людей, здоровье которых не предназначено для атмосферы настоящего. Создавать для них воздух и пытаться его сохранять — это и есть дело исторической науки; по-своему ценны и люди отсталых культур. — Такое лечение для душ будет способствовать человечеству с помощью некоей медицинской географии пробовать догадаться, к каким уродствам и болезням в телесном отношении даёт повод каждая местность и, наоборот, какие целительные факторы она предоставляет: а уж тогда, вероятно, народы, семейства и отдельные люди мало-помалу будут подвергаться пересадке так долго и на столь долгий срок, покуда не получат власть над наследственными физическими недугами. И в конце концов вся планета станет сплошной сетью санаториев.
Дерево человечества и разум. — Перенаселённость земли, которой вы боитесь в своей старческой близорукости, даст человеку, глядящему на мир с большей надеждой, именно эту великую задачу: когда-нибудь человечество должно стать одним деревом, осеняющим всю землю и покрытым многими миллиардами цветов, которым суждено превратиться в плоды, не мешая друг другу, а сама земля должна быть подготовлена, чтобы обеспечить это дерево питанием. Сделать так, чтобы нынешние ещё малые зачатки этого дела получали всё больше соков и сил, чтобы по бесчисленным каналам заструился сок для питания и всего дерева, и каждой его частицы, — эти ли и им подобные задачи ставит перед собою отдельный нынешний человек, позволяет определить, полезен он или бесполезен. Задача неизмеримо велика и отважна, и все мы должны делать всё, чтобы это дерево не загнило раньше срока! Историкам хорошо удаётся представлять себе человеческую природу и деятельность в масштабах всей истории так же, как все мы можем видеть перед собой жизнь муравьёв в их искусно построенном муравейнике. Если мыслить поверхностно, то и вся человеческая природа, как и природа муравьиная, позволяет как будто бы говорить об «инстинкте». Но, заглянув глубже, мы увидим, как целые народы, целые столетия неутомимо стараются отыскать и испробовать новые средства, несущие благополучие человечеству как великому целому, а в конечном итоге великому общему плодовому дереву человечества; и какой бы ущерб при таких пробах ни несли отдельные люди, народы и эпохи, отдельные люди всякий раз от такого ущерба становились более сообразительными, и эта сообразительность медленно переходила от них на меры, предпринимаемые целыми народами, целыми эпохами. Заблуждаются, выбирая не то, и муравьи; человечество преспокойно может раньше времени испортиться и зачахнуть из-за глупых средств — безошибочно ведущего вперёд инстинкта не существует ни для тех, ни для него. И всё-таки
Восхваление бескорыстия и его происхождение. — Уже несколько лет вожди двух соседних племён враждовали между собой: затаптывались посевы, сводился скот, сжигались дома, а решающего перевеса не было ни на одной стороне — силы племён были примерно равны. Наконец, вождь третьего племени, который мог держаться в стороне от этой распри, потому что его владения были расположены в недоступном месте, но имел основания опасаться того дня, когда один из этих задиристых соседей получит решающий перевес, благожелательно и торжественно взялся мирить стороны, став между ними: но в глубине души он придавал важное значение своему мирному предложению, дав понять каждой из сторон, что объединится с другой стороной против того, кто будет противиться миру. Оба вождя подошли к нему, оба, помедлив, вложили в его руки свои, доселе бывшие орудиями и очень часто — причиною ненависти: и действительно, оба сделали серьёзную попытку помириться. Каждый с удивлением убедился в том, что его благосостояние и хорошее самочувствие внезапно возросли, что сосед теперь из коварного или открыто издевающегося злодея сделался готовым продавать и покупать торговцем и даже что при непредвиденных трудностях соседи вытаскивают друг друга из беды, вместо того, чтобы, как прежде, использовать бедственное положение соседа и доводить его до крайности. Мало того, стало казаться, будто в этих местах с той поры начала облагораживаться человеческая порода: заблестели глаза, разгладились лбы, доверие к будущему поселилось во всех сердцах — а ведь нет ничего более благотворного для людских душ и тел, чем такое доверие. В годовщину заключения мира вожди вместе со свитами сходились для встреч, и делали это в присутствии посредника: и чем большей оказывалась польза, которой они были обязаны его образу действий, тем больше они изумлялись этому последнему и чтили его. Они назвали его бескорыстным — и слишком пристально направляли свои взоры на полученную с того времени пользу, чтобы разглядеть в образе действий соседа больше, чем то, что его положение вследствие этого образа действий изменилось не настолько, насколько изменилось их собственное: оно, скорее, осталось тем же, вот и казалось, будто тот не обращал на пользу никакого внимания. В первый раз они сказали себе, что бескорыстие — это добродетель: правда, в мелких и частных делах подобные вещи могли случаться у них не раз, но внимание на эту добродетель они обратили лишь тогда, когда она впервые оказалась написанной на стене очень большими буквами, доступными для прочтения всей общине. Понятые как добродетели, получившие добрую славу, уважаемые, рекомендуемые для усвоения, нравственные качества существуют лишь с того мгновения, когда они стали зримой причиной счастья или злого рока для обществ в целом: именно тогда чувства и возбуждение внутренних творческих сил у множества людей достигли такого высокого уровня, что каждый начал отдавать этому качеству лучшее, чем владел. Серьёзный подносит ему свою серьёзность, достойный — своё достоинство, женщины — своё мягкосердечие, юноши — все свои запасы надежд и мечтаний о будущем; поэты наделяют его словами и именами, включают его в хоровод сходных качеств, придумывают для него родословное древо и в конце концов, как подобает художникам, поклоняются образу собственного воображения, словно новому божеству, — они учат других поклоняться ему. Так добродетель, поскольку всеобщая любовь и благодарность работают над нею, словно над изваянием, в конце концов становится суммой всего хорошего и достопочтенного, своего рода храмом и божественной личностью зараз. Отныне она высится как единственная добродетель, как некое самостоятельное создание, которым дотоле не была, пользуясь правами и властью освящённой сверхчеловечности. — Греческие города поздней эпохи были битком набиты такими обогочеловеченными abstractis [82] (да простится мне необычное слово ради необычного понятия); народ на свой лад соорудил себе на своей земле некое платоновское «небо идей», и я не думаю, что он чувствовал его обитателей менее живо, чем какое-нибудь древнегомеровское божество.
82
отвлечёнными сущностями (лат.).{184}
Полярные ночи.{160} — «Полярными» в Норвегии называют такие ночи, когда солнце весь день остаётся ниже линии горизонта: при этом температура всё время медленно падает. — Прекрасная метафора для всех мыслителей, которым порою кажется, будто солнце человеческого будущего исчезло.
Философ роскоши. — Садик, смоквы, немного сыру и три-четыре хороших друга — вот и вся роскошь для Эпикура.
Эпохи жизни. — Настоящие эпохи в жизни — это те короткие моменты затишья, которые наступают между подъёмом и спадом какой-нибудь руководящей мысли или чувства. Здесь вдруг появляется ощущение насыщенности: всё иное есть жажда и голод — или пресыщенность.
Сновидение. — Наши сновидения, если уж они в виде исключения удаются, оказываясь отшлифованными до блеска (а обыкновенно сновидение — работа халтурщика), это цепочки символических сцен и картин, но не речь искусного рассказчика; они описывают наши переживания, ожидания или отношения с поэтической отвагой и точностью, — и по утрам мы неизменно дивимся себе, вспоминая свои сновиденья. Во сне мы издерживаем слишком много художнического огня — потому-то днём нам так часто его не хватает.
Природа и наука. — Совсем так же, как в природе, в науке сначала хорошо возделываются те местности, что похуже, покаменистей — ведь как раз для этого примерно достаточно средств молодой науки. Обработка местностей самых плодородных предполагает хорошо сформировавшуюся, огромную силу методов, полученные отдельные результаты и организованное войско рабочих, прекрасно обученных рабочих; всё это образуется лишь на поздних ступенях. — Часто нетерпение и честолюбие слишком рано набрасываются на эти самые плодородные местности; но тогда результаты бывают равны нулю. В природе такого рода попытки кончились бы тем, что колонисты стали бы умирать с голоду.