Chercher l'amour… Тебя ищу

Иголкина Леля

Присмотревшись к скудному убранству этого гостеприимного заведения, мы ничего лучше не придумали, чем остаться здесь до утра, переждать непогоду, поужинать, согреться, просохнуть, отдохнуть, лечь спать, а завтра или уже сегодня, на свежую голову продолжить путь домой.

Я вышел на связь с Суворовым, объяснил, не вдаваясь в особые подробности, что у нас произошло и почему мы до сих пор не приблизились к благам современной цивилизации, заметил тут же, что рация покидает нас, что все нормально, что обязательно выживем, запасов хватит

на три раза, а главное, что мы втроем и рядом. В наш разговор случайно вклинился Алексей Смирнов, который шепотом в потрескивающий микрофон меня о чем-то попросил, что я, естественно, пообещал, поклявшись выполнить его завет почти беспрекословно, как указано в неподписанной моей кровью доверительной бумаге, соблюдая гражданский и, что более существенное, семейный кодекс.

Снаружи до сих пор безумствует стихийное бедствие — последняя, по всей видимости, в это лето страшная гроза. Яркий росчерк несговорчивой на «подождать» стремительной молнии и раскаты крутого грома, которые до чертиков пугают Игорька.

— Мне очень жаль, что так вышло. Я…

— Не ври. Зачем сейчас? — шипит она.

— Я не вру. Просто…

— Ты наконец-то реализовал свое желание, — обращается ко мне, а затем ласково бубнит мальчишке. — Детка, все хорошо. Тише-тише. Ай…

Сын несколько часов беспокойно спит между нами. Отставив попу, уперевшись ягодицами в мой живот, затем в бок и грудь, отталкивает меня, защищая от нападок людоеда маму.

— Что он делает? — перегнувшись через детскую спинку, заглядываю в раскрасневшееся и блестящее от мелких капелек пота одухотворенное спокойным сном детское лицо.

Игорь возится возле щек Юлы, он крутит пальчик, затем оттягивает и что-то снова начинает: трудяга-паучок плетет липкую засаду или снеговичок накручивает новогодний серпантин на снежный пальчик.

— Это у него с младенчества, — отвечает Юля. — Когда волнуется, тревожится и нервничает, так успокаивается.

— Он плоит твои волосы? — улыбаюсь. — Локоны плетет?

— Плетут косы, — делает мне замечание.

— Ты ведь поняла, что я хотел сказать. Зачем? Не можешь не умничать, не показывать свой чудо-интеллект? С каких пор ты стала такой правильной и высокомерной?

— Высокомерной? Правильной? — подкладывает согнутую в локте руку себе под голову, подползает ближе к сыну, подставляется и ждет, пока он с волосами «наиграется». — Я всегда такой была, Святослав.

— Не могу с этим согласиться.

— Твое право.

Она простая девочка. Зачем наговаривает на себя и строит аристократическую паву?

— Спит? — киваю на него.

— Угу.

— Что еще у сына…

— Есть крупная родинка на шейке, — аккуратно отодвигает воротничок и показывает круглое коричневое пятно с правой стороны задней части шеи. — На правой ягодице такое же, а на грудке — вот здесь, — укладывает руку на себя, — есть небольшой шрам от кипятка. Ожог…

— Ожог? — настораживаюсь и за ней все повторяю. — Где именно?

— Вот здесь, —

приоткрывает свою спортивную куртку и на себе указывает точное местоположение затянувшейся раны сына. — Он как-то пил молочко и…

— Оно кипящее, что ли, было? — приподнимаюсь и заглядываю за пазуху мальчишке.

— Нежная кожа, Святослав. Он быстро обгорает на солнце. Потом болеет, страдает, температурит…

— Значит, не показывай его солнцу, — обрываю ее речь. — Что тут непонятного, Юля?

— … — она округляет глаза, оскалившись, шипит, обхватив рукой мальчишку, отодвигает маленькое тело от меня.

— Что ты делаешь? — следую за ним, стирая разделяющие сантиметры нас.

— Отодвинься! — скрипит зубами.

— Не подумаю, — выкидываю руку, сгребаю несговорчивую парочку, к своей груди притискивая громко квакающего мальчугана и ерзающую даму. — Вот так! — лыблюсь наглой рожей.

— Святослав, — начинает Юля, — нужно остановиться. Ты же видел. Ты ведь понимаешь, что так не пойдет.

— Я есть, Смирнова! — через зубы говорю, полосуя стерву острым взглядом. — У твоего муженька нет прав на этого парнишку. Я его терплю, потому что он твой любимый, с которым ты запланировала завести выводок детишек. Не надорвитесь только. Об одном прошу…

— Что? — похоже, Юла опешила от тех слов, которые я рычу, не сбивая темп и не опуская глаз.

— Я хочу быть в жизни Игоря. Согласен на регулярные встречи. Не доверяешь мне, значит, буду под присмотром.

— Под присмотром, пока желтая вода не стукнет в голову и ты опять не засобираешься в поход за генеральскими погонами?

Я не шутил. Не шутил, не преувеличивал, не врал, набивая себе цену, когда говорил о том, что больше не служу, что возврата к армейскому прошлому нет, что я не собираюсь брать в руки оружие, что я никто, а в некоторых кругах с недавних пор стал самовольно обозначенной персоной нон-грата.

— По два раза не повторяю, Смирнова.

— Ты теперь Данила-мастер? — демонстрирует мне надменность, которая неумело балансирует на краю женского маразма.

— Отдыхайте, — сажусь на своем месте. — Я выйду наружу, покурю.

Все равно не спится. Проблемы со сном даже на природе не проходят. Есть, конечно, предположение, что дело не в том месте, где меня как будто клонит в сон, а в настроении и чертовых мыслях, которые ни на секунду исключительно в ночное время не исчезают и не затыкаются.

Встаю, отряхиваю ноги, снимаю соломинки, прицепившиеся к моим джинсам, протягиваю руку к своей жилетке, в кармане которой моментально отыскиваю сигаретную пачку с зажигалкой, зажатой между бумажно-никотиновыми палками. Оглядываюсь на Юлю с Игорем, сжимаю кулаки, давлю картон и скрежещу зубами.

— Думай, Юля, — не повышая голоса, говорю ей перед тем, как выйти вон.

— Иди ты к черту, Мудрый! — сипит в ответ и подбородком подгребает голову сынишки, зарывается лицом в волосики, всхлипывает и резко замолкает.