Chercher l'amour… Тебя ищу

Иголкина Леля

— Это мерзко. Сука! — ругается, через зубы грубость произносит. — Твою мать! Ты меня принудил, Мудрый. Будь ты проклят…

— А ну-ка, папино ты солнце, рот чем-нибудь заткни! — рявкаю в ответ. — Я тебя заставил? Теперь я девок должен заставлять? По твоему скудоумию, типа изнасиловал, да? В реке? Отвел на глубину и там бедняжку грубо взял. Держал тебя за ноги, шею, пока одной рукой е. ал. Ты думай, когда такое при мне говоришь. Что конкретно гложет: возникший поневоле недотрах — понимаю, Юля, ты ведь шишку между ножек не почувствовала, я тоже сперму внутрь не спустил; наслаждение, которое ты стопудово испытала, когда висела куклой на плече; стыд, который где-то за спиной скулит или…

— Этого не может быть! — вскидывает

на меня глаза, в которых читается откровенная мольба. — Скажи…

— Нет!

— Я грязная, да?

— Ты в песке, Смирнова. Неплохо бы, по всем гигиеническим правилам, конечно, — ничего другого не подумай — принять хороший душ. Таблеточки рассасывать не нужно. Просто напоминаю, что нужное тебе, чего уж тут, проникновение, к сожалению, не произошло. Совесть вовремя включилась…

— Ненавижу! — рычит и наконец-таки начинает стягивать мокрые трусы.

Гладкий по бокам лобок с темной дорожкой коротко постриженных волос посередине, дрожащие бедренные складки, сильно напряженные мышцы и поперечный шов внизу впалого живота.

— Аппендицит, Смирнова? — искривляю губы.

— М-м-м, — двумя руками прикрывает неосмотрительно показанное срамное место. — Подними голову, придурок.

— Одевайся, нимфа. Красиво! Просто для справки сообщаю. Набить бы татушечку на это место. Зубки подрисовать, губки и высунутый язычок. Красиво штопано, Смирнова. Просто идеально ровная полосочка, ни к чему не подкопаешься. Супердоктор шил? Были, что ли, непредвиденные осложнения? Довела до перитонита? Не удивлен. Это целиком и полностью в твоем стиле, — задираю нос, щурюсь, высовываю язык, вожу им по губам, кое-что из своих чертогов на свет Божий извлекаю. — Помнишь, как ты пищала, что придется идти на простую консультацию в стоматологию? Не удивлен, что так тебя распанахали, Смирнова. У нормальных людей — три дырочки и все в ажуре, а у тебя тут полноценный разрез. От уха до уха, почти мексиканская улыбка. Знаешь, что это такое? Ходила до последнего, видимо? Что ж твой благородный муженек не проследил и от беды не уберег?

— Замолчи, — всхлипывает, шмыгнув носом, пальцами вытирает нацелившуюся на песок соплю. — Боже мой, какой ты… Жес-то-кий! Ты чужой! Твоя военщина уродует жизнь. Не только бывшему солдату, но и всем, кто с ним рядом находится. А за что? Мне! Мне за что? Ты крушишь мою только выстроившуюся жизнь. Считаешь, что достойно себя ведешь? Юморишь, да? Тебе весело? Строишь из себя рубаху-парня. Похотливую херню воротишь. Ты хоть понимаешь, каково это…

— Ну-ну, как комарик укусил, — ехидничаю, нахально усмехаясь. — Чик-чик и всё!

— Тварь! — вдруг вскидывает на меня лицо, плюется и, выбросив вперед руки, так же, как и Игорь с дедушкой недавно поступил, вцепляется мне в уши и угрожающе шипит. — Большая голова у твоего сына, крупный плод, да неправильное расположение, продолжительный период без вод, он рвал меня, кромсал собой изнутри… Потому что в родовых путях бедненький застрял! Запутался и бился там в безуспешных попытках перевернуться, но ни черта не выходило, зато ребенок душил себя пуповиной, которая еще сильнее обвивала маленькое тельце. Он трудный мальчик, очень непростой ребенок. Он достался мне фонтаном бьющей кровью. Я не могла потужиться нормально. Думала, что это и есть смерть! Ты исчез, а твой сын доканывал меня. Дышала выброшенной на берег полудохлой рыбой и ловила драгоценный воздух, а он там мучился, страдал. Наверное, безмолвно кричал. Вот так! — она по-рыбьи раскрывает рот, хлопая губами несколько раз. — Так же, как и ты, Игорь прятался, сладкий от меня скрывался, он возвращался, наверное, назад, в тепло, туда, где было ему спокойно, и не спешил показываться на свет. Он стал голодать у меня внутри. Это блядские проблемы, Мудрый. Кризис неотвратимо приближался. Я подыхала, а показатели — все эти визжащие датчики, суетящиеся вокруг меня акушеры, засовывающие внутрь пальцы, выворачивающие мне внутренности, захватывающие

его шейку, вслепую снимающие с его позвонков упругий пульсирующий канат — не улучшались, хотя изначально все было нормально. Видимо, конституция у меня такая, а может, настроение подкачало. Хотя я лично ставлю на то, — хищно скалится, растягивает губы и сипит, — что задница у меня не как у всех. Что застыл? Что-то еще добавить? Ты высказал предположение, позволил себе остроты, дал рекомендации… Я с выбором определилась. На этом месте я набью простое пожелание:

«Будь ты проклят, Мудрый Святослав!».

— … — лупаю глазами и по ощущениям выпускаю чертову слезу. — Мне… Юлечка…

— Врачи предложили операцию сразу, как только я приехала туда в карете скорой помощи, но я, молодая, глупая, самоуверенная, упрямая, но все-таки неопытная, отказалась наотрез. Сама, сама, сама… Шрам портит кожу, после некрасиво будет. Мужчинам такое не нравится — ты только что это доказал, они брезгуют. В почете — гладкая, чистая поверхность. А эту «мерзость» не погладить и не поцеловать. А Костя… — задирает нос, несколько раз облизывает губы. — Костя целует это место. Как будто наслаждается. Он гордится! Гордится мной и сыном. Мой муж уважает мой выбор и не ругает, не дает советы, не говорит, мол:

«Что ж ты, клуша, как обычно, дотянула!».

Он делает мне приятно: облизывает шрам, бережно посасывает кожу, иногда прикусывает, пробует на зуб… Водит пальцами, гладит…

— М-р, хр-р-р, — мычу, завожусь, бешусь, психую и рычу. — Р-р-р-р!

— Мне хотелось доказать, Святослав, что… — через силу улыбается, нервно искривляет губы, смаргивает несколько раз, сбрасывает слезы и, шумно втянув носом воздух, продолжает. — В конце концов, все женщины через это проходят — и я смогу! В карете скорой помощи меня доставили в родильный дом, потому что у меня не было надежного плеча, которое бы… Что мой отец! — дергает плечами, прижимает их к ушам. — Он суетился и бегал. Поддерживал, конечно. Его старшая дочь скоро станет матерью, его счастью не было предела. Но он, черт возьми, сильно переживал, держал меня за руку, шептал на ухо, он помогал, сочувствовал, но… Моя беременность — моя вина, моя проблема. Потому что… Некрасиво, да? Что скривился? Это не мешает мне думать о втором ребенке! Костя скоро станет папой, Святослав. Я…

— Нет! — хриплю с застывшим взглядом.

— Он протолкнет себя. Я помогу ему. А ты…

— Я не смогу отпустить!

— Я его люблю. Слышишь?

Лжет! Нагло врет! Обманывает! Сукой брешет! Специально так говорит, чтобы обидеть разозлить и досадить.

— Тебе разве можно… — пытаюсь опустить глаза, чтобы ей на то место указать.

— Прошло почти четыре года. Врачи сказали, что…

— Нет! — не желаю больше отговорки слушать. — Твоя жизнь и здоровье важнее. Перестань, пожалуйста!

— Я уже забыла, как это было, — отпускает мою голову. — Женщины так устроены, Мудрый. Они забывают плохое, то, что было очень больно пропускают через себя, глубже заталкивают, прячут, за ненадобностью скрывают. Еще бы! — подкатывает глаза, носом шмыгает и благодушно улыбается. — У меня ведь есть прекрасный сын. Его ручонки, глазки-огонечки, его подвижность, непоседливость… Господи! — Юля всхлипывает. — Еще эти чертовы персики. Я их так ненавижу. Они такие колючие, острые, как мелкая наждачная бумага, а он хохочет, когда вгрызается зубками в кожуру. Маленький хищник. Миниатюрный грызун…

— Этот шрам… Объясни, пожалуйста, — бешено вращаю глазами, хлопаю ресницами, коверкаю слова, запинаюсь. — Операция? Ты неправильно или как? Неправильно родила! — последнее шепчу, умоляю, каюсь. — Из-за меня?

— А что прикажешь, товарищ подполковник, делать? Сдохнуть или распанахать мне живот? Господи-и-и! Какая разница? Все закончилось. Замечательный парень растет, взрослеет. Он в войнушку по утрам играет. Такой беспорядок в комнате устраивает. Я его ругаю, а Костя…

— Нет! — не желаю знать.