Chercher l'amour… Тебя ищу
Шрифт:
Так это теперь называется? Я все иначе понимаю!
— Нам было хорошо. Зачем ты опошляешь?
— Кончил?
— Юля! — настораживаюсь, голосом ее предупреждаю о том, что это скользкий лед, нельзя скользить без защиты — без пластикового шлема на башке.
— Мне было хорошо. Это ведь ты хотел услышать?
— Нет!
— На этом все!
Для этого — чтобы сказать «на этом, Святик, все» — она забралась в эту глушь? Приперлась, притарабанила ребенка, устроила прием на речке, позволила себя любить. Все это для того, чтобы
— Это не по мне! Я не смогу обманывать мужа. Я уже чувствую себя падалью. Озабоченной сучкой, которую стоит только пальцем бывшему поманить.
— Бывшему? — шурюсь, но все еще слежу за приближающимся к нам Сергеем.
— Да.
— А настоящее что, разреши спросить.
— Моя семья — мой муж и наш сын.
Мой! Мой сын и моя жена… Я раздавлю их, если по-хорошему Юла не понимает.
Я угроблю…
Я расправлюсь…
Я рассчитаюсь…
Сочтусь…
С чистой тварью поквитаюсь!
— Этот Костя? — выкрикиваю имя пидора. — Костя твоя семья? Твоя вынужденная находка? Он подмена, он, сука, должен в сторону отойти. Его ты так самозабвенно искала, когда меня надолго потеряла? Так я нашелся! Юля-я-я, пожалуйста, давай начнем сначала, — последнее скулю. — Я хочу…
— Прекрати, — пытается опустить мои широко расставленные в стороны клешни. — Хватит!
— Я не намерен сдаваться, Мудрая.
— Красова! — хрипит. — Я Красова. Он не отпустит меня.
— Я его убью! — сквозь зубы угрозу ей шепчу. — Разорву вот этими руками, — киваю на свои ладони. — Мудила не туда залез…
— Он не отпустит, потому что я не захочу уйти.
Сергей подходит к Юле со спины. Уложив свои руки ей на плечи, бережно разворачивает, обращает дочь лицом к себе, несколько секунд внимательно рассматривает, будто бы родственный штрихкод читает, удостоверившись в наименовании «живого несговорчивого товара», подтягивает и плотно прижимает.
— Тшш, солнышко, — баюкая, ей тихо говорит, а мне шипит сквозь зубы. — Свят, прекрати.
Топчусь на месте, танцую бешеную джигу, поднимаю носками охладившийся песок, дрожу от того, что все еще в мокрые штаны и футболку одет, нервничаю. От мировой, е. ать, несправедливости в мирной жизни за ни за что охреневаю!
— Я не исчезну, — повторяю, исподлобья тараня взглядом Сергея и Юлу. — Пожалуйста, — еле двигаю губами. — Юля, послушай… Сергей!
Мне кажется, где-то близко, очень рядом раздается топот мелких шустрых ножек. Так и есть! Сын гарцует по траве. Он присаживается за кустик, прячется, неумело маскируется, а вытянув тоненькую шею, выглядывает из-за до конца не облетевшей что-то шелестящей ему в ушко оранжевой листвы. Прицеливается, щурит глазик, выставляет руку, в которой я вижу все тот же игрушечный пистолет. Игорь что-то шепчет, словно с кем-то важным по невидимой
«Он в войну играет» — Юлины стегающие мою спину резкие слова!
— Я тебя ищу! Моя очередь, Юла, — перевожу свой взгляд на спину, по которой Смирнов монотонно водит крупными ладонями. Он успокаивает старшую дочь, которой я, как навсегда к боям приговоренный, сообщаю о намерениях, наплевав на то, что невозможно, неправильно, противно обстоятельствам, противоестественно и, вероятно, аморально. — Я буду искать везде… Я!
Сын подбегает к нам, но останавливается в точности передо мной. Вынужденно преклоняю никогда до сих пор добровольно несгибающиеся колени и подаюсь к нему вперед:
— Сладкий, прости меня.
Мальчишка поднимает правую ручонку и приставляет к моему лбу черный и холодный ствол. Это пистолет!
— Сдавайся, Свят! Я тебя поймал.
Таращусь мертвым взглядом…
«Суки наступают…».
«Их очень много…».
«Целей слишком много — я здесь уже один…».
«Сдавайся!» — орет, который у них, по-видимому, добровольно избранный походный командир.
— Сдавайся, цюдисе! — пищит приказ малыш.
Смаргиваю…
Сглатываю…
Давлюсь…
Раскатываю в глотке обильно выступающую слюну…
— Ма! — сын поворачивается к стоящей спиной к нему Юле.
— Да, сладкий? — всхлипывает она.
— Я его поймал. Он больсе не кусает. Свят? — снова обращается ко мне.
— Да, сладкий? — негромко отвечаю.
— Кусаца больсе не будес?
«Нажми курок, малыш!» — молча сына заклинаю. — «Нажми его, сынок!».
— Отвецяй! — сводит вместе бровки, даже угрожает. — Сто молцис? Ма!
— Игорь, убери пистолет. На людей оружие не наставляют, — вмешивается в детскую игру Сергей.
— Кусаца есё будес, цюдисе?
«Нет!» — молчание сохраняю, но отрицание показываю головой.
Засидевшаяся птица выпархивает из кустов, а у мальчишки дергается пальчик. Он сильно давит на курок.
Я слышу тот же звук…
«Ба-бах!» — и снова сучий холостой.
«Обосрался, гнида?» — на их вопросы я никогда не отвечаю, всегда смотрю мимо, не встречаюсь взглядом и… Терплю все! Все, что они со мною делают, все, к чему я за столько лет уже привык!
— Папа, — где-то возле глаза шепчет детский голос.
— Да, сладкий? — размыто вижу, глохну, слепну. Наконец-то умираю.
— Не плаць…
Я не плачу! Не плачу… У мужчин слез нет!
Есть целеустремленность, упрямство, вера и надежда. Я искать ее не перестану, пусть не изображает холод, не обманывает и привыкает.
«Я уже иду, Юла» — нельзя любить двоих. В это точно не поверю — это однозначно ложь.
Сын трогает губами мои щеки, слизывает слезы, щекочет кончиком языка обветрившуюся кожу, и сильно-сильно обнимает, повиснув на шее, которую я для него склоняю.