Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
— Изменилась я с Нового Года? — спрашивает она, оборачиваясь к нему. — Только честно!
— Повзрослела, — осторожно улыбается он.
— Постарела, хочешь сказать.
— Нет. Лицо у тебя стало… Ну, когда ты вот так брови сдвигаешь или когда хмуришься, то совсем взрослая. И даже… даже когда улыбаешься.
Таня смотрит через зеркало сначала на Дениса, а потом на себя. Улыбается. Получается кривовато и неубедительно.
— Будто… губы улыбаются, а глаза — нет. Да? — спрашивает она и чувствует горечь где-то глубоко. —
— Ну что ты, — Денис быстро подходит и кладёт руки ей на плечи. — Не надо, нет. Конечно, ты повзрослела, ну да ведь ты столько пережила, и бомбёжки эти постоянные, и сестра, и курсы, и ты, конечно…
— Стой, — хмурится Таня, оборачиваясь к нему, и мотает головой, пытаясь вспомнить. — Ты… Откуда ты про неё знаешь?
— Про кого?
— Про сестру.
Таня внимательно смотрит на Дениса. Денис лишь на секунду отводит взгляд, но потом улыбается снова.
— Мне Марк сказал.
— Язык без костей, — ворчит Таня, отворачиваясь к окну. — Нет, нет, то есть, конечно, я не против, чтобы ты знал. Ты мой друг. Просто мне было тяжело говорить об этом, и я почти никому не рассказывала, не думала, что Марк... Это на него не похоже. Прости.
— Это ты меня прости, — Таня оборачивается к Денису, и тот улыбается, только как-то уж совсем нервно. — Не говори только Марку, что я рассказал, ладно?
— Конечно, — быстро соглашается она. — Ну что, присядем на дорожку?
— Чего? — переспрашивает Денис и улыбается.
— Ну, присядем. На дорожку. Так ведь принято, разве нет? — улыбается Таня тоже.
— Понял. Конечно, давай присядем.
Но в этот момент в кубрик заглядывает Валера, и Дэн, ещё раз обняв Таню и пожелав счастливого пути, уходит. Валера поправляет Танин китель, сдувает с него невидимые пылинки и вздыхает.
— Ну что, лисёнок? Идём?
— Уже?
— Там пришёл какой-то дяденька и решил всех сфотографировать. Обещал очень быстро напечатать и после парада сразу отдать.
Их действительно фотографирует какой-то высокий дяденька с усами, которому всё время что-то не нравится. Он несколько раз перестраивает их, сначала по росту, потом и вовсе непонятно как, сердится на Машку, которая корчит смешные рожицы, и наконец делает несколько снимков. Правда, последний, наверное, выходит не очень, потому что открывается входная дверь — и в фотоаппарат больше не смотрит никто.
Старший лейтенант Калужный в новой, отглаженной форме, обтягивающей его широкие плечи и грудь, выглядит так, что рот открывается сам собой.
Но Таня, как эксперт в отношениях с лейтенантом Калужным, справляется с собой раньше всех, закрывает рот и делает строгое лицо. Кажется, это не помогает, потому что Калужный всё равно усмехается, мельком взглянув на неё.
Когда все расходятся, готовясь к построению на улице, Таня ну никак не может сдержаться, проходя мимо Антона.
— Вы на часы вообще смотрели? —
— О, Соловьёва, прости, что так поздно, — кривится он, и в тёмных глазах раскаяния — меньше всего.
— Вы не поздно, вы вообще зря, — огрызается Таня, и вот сейчас-то он точно не стерпит, потому что его глаза уже смотрят на неё в упор.
— Что может быть прекраснее, чем прекрасный командир и не менее прекрасная подчинённая! — восклицают у них за спинами, и пред Таней мгновенно вырастает фотограф. — Это обязательно нужно запечатлеть.
— Спасибо, но не стоит, — в свою очередь кривится Таня.
— Давайте, — вдруг соглашается Калужный, и Таня удивлённо оборачивается на него. — Когда мне будет очень хреново, Соловьёва, я буду смотреть на фотографию и понимать, что может быть гораздо хуже, — снисходит до пояснения он.
— Вас в полный рост или портрет?
Калужный оценивающе оглядывает её с ног до головы.
— Портрет.
Таня закатывает глаза.
Через сорок минут фотография у неё в руках. Таня на ней до ужаса серьёзная и усталая, а Калужный и вовсе смотрит куда-то в сторону, чуть улыбаясь. Руки бы этому фотографу поотрывать. Просто ужас, а не фотография.
Между их лицами расстояние сантиметров в десять.
Таня прячет фотографию в нагрудный карман.
Стуча колёсами, поезда шли с запада на восток: вагон за вагоном, бесконечные составы, конца которым не было.
Больше всего Тане нравился этот перестук. Когда становилось совсем уж плохо и тоска накрывала с головой, нужно было только закрыть глаза и прислушаться: чучух-чучух, чучух-чучух, едет поезд, стучат колёса, ты жива, и кажется, что вместе с ними стучит твоё сердце.
Кажется, была ночь, когда она услышала, что колёса больше не громыхают. Было тихо, спокойно и темно, только где-то вдалеке слышались приглушённые мужские голоса. Остановки в пути не были редкостью, часто поезд стоял едва ли не сутками, и поэтому Таня, не волнуясь, решила не открывать глаз.
— Спит она? — голос Антона прозвучал где-то далеко-далеко.
Красивый у него голос. Таня ещё больна, так говорит Валера, и, может, поэтому у неё нет сил спорить с собой. Голос у Антона Калужного красивый и успокаивающий, кто бы что ни говорил.
— Дремлет, никак надолго не уснёт, — тихо сказала Валера совсем рядом, и Таня поняла, что лежит у неё на коленях.
— Плохо, — коротко отозвался Калужный.
— Товарищ старший лейтенант, мне очень надо в туалет, — прошептала Валера. Таня улыбнулась краешком губ. Пусть она и не видит, но прекрасно представляет себе: сейчас он закатит глаза, посмотрит на Валеру язвительно и скажет…
— Очень рад за тебя.
— Товарищ старший лейтенант, вы присмотрите за ней?
Несколько секунд в теплушке было тихо, а потом Калужный досадливо сказал: