Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
Сердито отвела глаза от его красивых, выпачканных сажей рук. И зачем попросила? Уж вполне могла подождать, пока вернётся Валера. А это… Чувствовать это — неправильно.
Только руку отнять она не могла.
— Всё, — нахмурился Антон и вдруг перехватил её запястье, надавил большим пальцем, замер. Таня почувствовала, как бьётся её сердце где-то там, под его пальцами. Руки у него тёплые-претёплые. Потом быстро, не глядя ей в глаза, Антон дотронулся тыльной стороной ладони до Таниного лба и достал откуда-то белые таблетки.
—
Она уже собралась что-нибудь ответить, но Антон посмотрел сурово и напомнил:
— До конца ночи. Ты обещала мне. Ложись спать.
Таня насупилась. Но, вообще-то, она и правда обещала, так что ей ничего не оставалось, кроме как отвернуться от Калужного, свернуться калачиком и, последовав Машкиному примеру, заснуть. Этим-то она и собиралась заняться. Даже положила голову на руки и глубоко вздохнула. Даже закрыла глаза.
А потом Антон Калужный запел.
Громко сказано, конечно. Неразборчиво, сипло, едва слышно замурлыкал что-то себе под нос, и Таня распахнула глаза так широко, что ей стало почти больно. Перестала дышать, чтобы не пропустить ни одного звука. Он напевал тихо, почти неслышно, но мелодию уловить она смогла и вскоре, разобрав слова, поняла: эту песню она знает.
Только этого человека, кажется, нет.
Таня завороженно слушала, угадывая за невнятными звуками слова. Колыбельную о Христе и ослике напевала им мама в детстве.
И ему?..
— В пещере ослик кушает овёс… — тихо промурлыкал он, наливая в кружку новый кипяток, и замолчал.
Не в её силах было это вынести.
Только поэтому Таня перевернулась на спину.
— В яслях лежит Христос, — прошептала она, закрывая глаза.
— Что? — тихо отозвался он от буржуйки.
— Там такая дальше строчка. Ослёнок носом тянется к нему, звезда глядит во тьму, — совсем уж неслышно сказала Таня. — Вы забыли.
Несколько секунд было тихо; слышен был только далёкий говор и треск дров. Таня уловила шуршание соломы и осторожно приоткрыла один глаз. Антон сидел совсем рядом, сантиметрах в двадцати, и грел руки о железные бока кружки.
— Мне не спится, — осторожно пожаловалась она, пытаясь снизу вверх рассмотреть выражение его лица. Антон усмехнулся.
— Колыбельную тебе спеть?
— У вас хорошо получается.
— Это мама нам пела.
«Мама», «нам». Кажется, ни «нас», ни «мамы» у него уже нет.
— Тогда расскажите мне, — тихо попросила она.
— Что, Соловьёва, — Тане показалось, что он даже слегка улыбнулся, — хочешь выведать все мои тайны?
— Буду вас потом шантажировать, — подтвердила она.
— Если я расскажу, ты замолчишь на сегодня?
— Может быть.
— Ну и что ты хочешь услышать?
— Можете начать с того, почему стали таким противным, — предложила Таня. — Не родились же вы таким.
Антон оскалился.
— Боюсь, это слишком долгая история.
—
Он вдохнул.
Таня задержала дыхание, не в силах поверить такому. Да ну, серьёзно? Он серьёзно просто возьмёт и расскажет ей? Что именно расскажет и что именно ей нужно услышать, Таня не очень-то представляла себе. Сейчас он может поведать ей самую страшную тайну своей жизни, а может описать смешной случай из детства, и, кажется, она была бы одинаково рада и первому, и второму. Потому что суть, кажется, не в этом.
Кажется, совсем в другом.
Страшный хмурый лейтенант редко открывает рот, чтобы поведать миру о том, что с ним происходит на самом деле. Его, должно быть, можно пытать — и всё равно не услышишь ни слова.
Да только сейчас пыток нет и в помине; они сидят в теплушке, на полу, накрывшись бушлатами, бок о бок, слушают треск огня и редкий шум проезжающих мимо составов. Они сидят почти перед лицом смерти — два врага, две противоположности, ненавидевшие друг друга, двое усталых, измученных людей — и, кажется, начинают понимать что-то в этой жизни.
— Это случилось не сразу, наверное, — пожал плечами он, передавая ей свою горячую кружку взамен остывшей. — Сначала мама умерла. Её подстрелили.
— Потому что ваш отец работает в ФСБ? — Таня спросила так тихо, что едва услышала сама себя.
— Работал. Да, — Антон качнул головой, чуть отворачиваясь. — Не знаю точно, почему это случилось, он никогда не говорил нам.
— Вы… — на секунду она замялась, даже не зная, как сказать, потому что всё вокруг казалось просто сном. — Вы поэтому разрешили мне жить у вас?
— Вроде того. Просто… не хотел, чтобы всё это… Не хотел, чтобы они сделали это с тобой, — быстро проговорил он, замолчав. — Ну, потом, после мамы, было ничего. Мы учились не дома, жили в Дартфорде, это к востоку от Лондона. Отец забирал нас на каникулы в Калининград. Он любил нас, но всё-таки… Всё-таки не так, как мама. Он бросил ФСБ, завёл свой бизнес, — Антон чуть улыбнулся, будто вспоминая что-то очень хорошее. — Хотел, чтобы мы тем же занимались.
— А Христин? — спросила Таня, и получилось даже почти спокойно. Она рассчитывала услышать вместо своего голоса по меньшей мере кваканье, потому что сердце билось в груди оглушающе. — Очень вы любили её?
— Очень, — Антон кивнул и вдруг перевёл глаза с огня прямо на Таню. — Только знаешь, Соловьёва, когда любишь человека — ты даёшь ему в руки нож.
И должно быть... Должно быть, поэтому он стал таким. Должно быть, поэтому не подпускает к себе людей ближе, чем позволяет субординация. Просто однажды Антона Калужного слишком сильно ранили, и, кажется, следующая рана станет для него смертельной.
Он нахмурился, но потом, ещё раз взглянув на Таню, вздохнул.
— Только не думай, пожалуйста, что я требую от тебя понимания.