Чёрный лёд, белые лилии

Моисеева Ольга Романовна

— О чём?

— Сама знаешь, о чём, — Машка многозначительно приподняла брови, и Таня вылупилась на неё, нахмурившись.

— Да о чём?

— Ну какая ты глупая, Таня, — раздосадованно фыркнула Широкова. — О чём, о чём. Ни о чём. Блин, а я так надеялась, что он шпион и я его рассекречу. И мне потом орден дадут!

— Ты что, подслушивала? — в свою очередь подняла брови Таня, с укоризной взглянула на подругу и всё-таки не смогла не улыбнуться. Мнительная Машка со своей теорией об американском шпионе веселила её.

—

Вы просто громко говорили! И я не подслушивала. Я спала. Но это странно. Что получается? Оказывается, он не такой уж мерзкий. Знаешь, я… — она не договорила, отвернулась и сокрушённо вздохнула. — Да нет, ничего.

Очень интересно. Должно было произойти что-то поистине страшное, чтобы заставить Машку Широкову грустно вздыхать и тосковать.

— Ну, чего ты, Машуня? — чуть улыбнулась Таня, пригнув голову Широковой себе на плечо и гладя её по светлым волосам. — Что за хандра такая? Неужели из-за того, что Калужный не шпион? Разве можно перед фронтом оружие у себя из рук выбивать, а?

— Но мне так грустно, что я могу сделать? Обычно, когда мне грустно, я ем творог, но здесь его нет! — вздохнула она. — Мне ведь девятнадцать лет!

— Вот уж горе так горе.

— Да нет! — Машка выпрямилась и взглянула на Таню горящими глазами. — Нет, не то. Вот посмотри, — она махнула рукой на спящих девчонок, чуть не убив Таню и едва не уронив чайник. — Смотри! Вот Валера. У Валеры есть Миша, и лейтенант Назаров тоже есть...

— Ей не нужен лейтенант Назаров, — поправила Таня.

— Да всё равно, — отмахнулась Машка. — Вон Надя. У Нади вообще есть муж!

— Он не пишет ей седьмой месяц.

— Это всё равно, вон Настя Бондарчук, у неё парней столько, что я до такого числа сосчитать не смогу, вон Арчевская, у неё Костя, жених, есть. И у тебя!

— Что у меня? — насторожилась Таня.

— Да всё у тебя, и Денис твой этот...

— Он не мой!

— … и этот ещё тоже!

— Ты что, на Марка намекаешь? — закатила она глаза.

— Да нет! Ну да всё равно это, всё равно. Таня, ну-ка посмотри на меня, — вдруг серьёзно сказала она и взяла Танины ладони в свои. — Ну, посмотри, скажи честно. Очень я некрасивая?

— Господи, глупая ты моя, ну что ты…

Машина голова снова оказалась на Танином плече.

Господи, и пришло же в голову этой чудесной девушке, что она некрасива! Потому, что за ней табунами не бегают парни, как за Завьяловой? Потому, что она слишком умна и непосредственна для огромного количества ничего не понимающих в женщинах болванов? Потому, что ещё не появился тот, кто разгадает и по достоинству оценит эту неординарную, чистую, детскую натуру?

— Дурочка ты, Машка.

— Я просто хочу, чтобы меня полюбили. А за что меня любить? Я ведь… — она всхлипнула, — ты думаешь, я не понимаю, что я не такая, как все? Я чувствую, я отличаюсь, и чего-то во мне нет, что есть во всех. За что меня тогда любить?

— Любят просто так, Машенька, —

вздохнула Таня, улыбаясь и приглаживая Машкины волосы. — Знаешь, что? Я уверена, что на фронте полно хороших парней. И знаешь, что? Самый лучший совершенно точно потеряет от тебя голову.

— Правда? — Машка нахмурилась, вытирая выступившие слёзы, и Таня ощутила острую нежность где-то в горле.

— Ну конечно. Тебя увидит какой-нибудь лейтенант и...

— Нет, мне не надо лейтенанта, — испугалась Машка. — Он же старый! Я так хочу... Больше всего я хочу, чтобы меня полюбили за «просто так», — в последний раз всхлипнула она. Таня пригладила её спутанные волосы, достала из кармана платок, вытерла Машкино мокрое лицо.

— По-другому и быть не может, — заверила она. — Ну, смотри, вот и чайник закипел. Давай, попей горячего, тебе согреться нужно.

— Лисёнок? Вы уже встали? Что, едем? — к ним подползла Валера, едва разлепив глаза. — Ну, как ты себя чувствуешь?

Девочки начали просыпаться.

Начинался новый день, шестое апреля, пять тринадцать. Теплушки, санитарные вагоны, гремящие платформы с военной техникой, укрытой брезентом, весело стучали колёсами, унося людей всё дальше и дальше от дома. Бесконечные поезда шли с запада на восток.

В ночь на восьмое апреля, судя по слухам, разведка доложила какие-то важные новости, и началась срочная погрузка.

Люди, ехавшие вперемешку, были чётко распределены по маршевым ротам; в полчаса всё погрузили, и состав тронулся. Теплушки шатались, их бросало из стороны в сторону, как ветхие судёнышки в штормовом море. Казалось, что дощатые стены вот-вот развалятся и рухнут. Всё скрипело, грохотало и мчалось с огромной скоростью по направлению к Амуру, куда вот-вот должен был приблизиться фронт.

Никто уже не спал; все сидели, согнув ноги в коленях и придерживая руками винтовки. Лица были серьёзные и усталые.

В половине четвёртого утра поезд остановился. Задремавшие проснулись, те, кто не спал, встрепенулись и нахмурились. Дверь теплушки открылась, и из серой темноты в неё запрыгнул капитан Коваль, краснощёкий украинец из Харькова, командир третьей роты. Пахнуло гарью и дымом.

— Что, девчушки, страшнувато трохи? — нараспев проговорил он и улыбнулся.

— Почему стоим, товарищ капитан? — строго спросила Надя, сдвинув брови.

Девчонки высунули головы на улицу. Воздух был тёмный от дыма, и в предрассветных сумерках были видны только полыхающие вдалеке дома.

— Бомбёжка, — мрачно пробормотал парень, спрыгнувший из соседней теплушки на землю.

— Горин это, — пояснил Коваль. — Уже километров пятьдесят осталось до Комсомольска, девчушки, потрибно до свитла успеть. Кажуть, там бомбить могут. Шпалы загорелись, зараз поменяют и поедем. Ничего не потрибно вам?

— Ничего, товарищ капитан, спасибо, — нестройно ответил хор голосов.