Чёрный лёд, белые лилии

Моисеева Ольга Романовна

Четыре раза возобновлялась вражеская атака, четыре раза её отбивали. Таня ползала и стреляла, стреляла и ползала. Перед её глазами уже давно смешались свои и чужие, небо казалось землёй, а земля — небом.

Но к вечеру всё стихло. Быстро подтянулись на передовую медсёстры, забегали телефонисты, восстанавливая связь, медленно куда-то побрели люди, здесь и там послышались надрывные стоны раненых, появлялись выпачканные в крови носилки.

А Таня осталась жива.

Только Бога благодарить за это у неё почему-то не было сил.

Она лежала в развороченном, осыпавшемся окопе, до пояса засыпанная землёй, и смотрела в вечернее небо. Потом как-то

машинально, будто робот, поднялась, ни чувствуя ни рук, ни ног, встала, побрела куда-то за остальными.

Бойцы помогали подбирать раненых и уносить убитых. Таня с ними. Люди вокруг негромко переговаривались. Вдруг замолчали. Таня протиснулась в глубь толпы. У сохранившейся стенки окопа сидела Настя Бондарчук, низко свесив голову и руки и всем телом повалившись вбок. Весь её аккуратный, щегольский, по фигуре ушитый китель был порван и окровавлен, будто его рвали собаки. Ветер ворошил Настины волосы, в которые уже набилось немного земли и травы. Лица Насти не было видно, слишком низко она опустила голову, только оттуда всё время капала кровь. Её набралась уже целая лужа.

— У тебя рука ранена, дай помогу, — сказал кто-то Тане и ухватил её за здоровый локоть. Таня вырвалась и бездумно пошла вперёд. Она знала: надо искать Валеру, Машу, всех, но уже не могла. Будто ослепла: всё вокруг расплывалось.

Таня не узнавала знакомую местность. Она изменилась, стала какой-то чужой, странной. Там, где недавно был пункт наблюдения, теперь дымился обугленный грузовик, со всех сторон окружённый взорвавшимися орудийными патронами. Вдалеке виднелись разбитые американские танки. Из того, что поближе, торчала чья-то серая рука. Там, где была Танина первая позиция, теперь была двухметровая воронка, в глубине которой валялась треснувшая склянка. Из неё медленно вытекала густая прозрачная жидкость, горя неподвижным белым пламенем.

Земля вокруг была покрыта стреляными гильзами, пулемётными лентами, порванными документами и письмами, окровавленными автоматами и вещмешками. А ещё — трупами. Люди лежали на животах и спинах, раскинув руки или свернувшись клубком, будто прячась от невыносимой боли. Людей было столько, что у Тани рябило в глазах.

А небо стало каким-то совсем низким и серым. Где-то недалеко ударил гром, сверкнула тонкая полоска молнии, и холодный ночной ветер донёс до Тани первые капли дождя.

Она вдруг споткнулась и боком повалилась на землю. Рука страшно ныла, по ней текло что-то липкое и горячее. Голова раскалывалась.

Перед глазами у неё не было ни трупов, ни крови, ни оторванных рук и ног — только близкое-близкое небо.

Крупные редкие капли, будто слёзы, падали Тане на лицо. Она, обессиленная, уставшая, грязная, подставила им руки, шею, расстегнула ворот. С трудом повернула голову влево и с облегчением легла щекой в размокшую землю.

Открыла глаза, посмотрела на мёртвых людей. Почувствовала слёзы, скатывающиеся по переносице.

Над залитой кровью Россией тихо плакало небо.

Поздно вечером следующего дня они с девчонками сидели в артиллерийском блиндаже. Сюда набилось человек десять, было тесно и душновато, от буржуйки шёл приятный жар. Снаружи барабанил майский ливень. Артиллеристы угощали гостей вкуснейшим свежесваренным супом. Все ели жадно, обменивались мыслями о вчерашнем отбитом наступлении. Говорили, что был взят в плен вражеский генерал.

Таня уже поела и теперь забралась с ногами на одну из лежанок, усевшись в уголок. В руках она держала чей-то потрёпанный

планшет, на нём — вырванный из тетради листок и карандаш. Таня писала письмо маме, неуклюже водя по бумаге левой рукой. Правая, перемотанная, безвольно висела на груди.

Как любила она всех этих людей! Как много с ними пережила, сколько раз бывала на волосок от смерти! Сейчас, этим шумным тёплым вечером, они казались ей не мужчинами и девушками, а мальчишками и девчонками, которые, придя домой зимним морозным вечером после игры в снежки, с жадностью уплетают мамин горячий суп.

В блиндаже было тепло и весело, и на душе Таниной было спокойно. Горько, пусто — но спокойно.

Время от времени кусая карандаш, Таня писала маме.

Я до сих пор ужасно глупая, я знаю, мамочка, но, кажется, мне стало гораздо легче жить. В Питере всё так страшно было, всё думала, как, что, зачем, почему, а если, а что… Очень я тогда погибнуть боялась (да и сейчас, чего врать, бывает страшновато) и всё спрашивала себя: а зачем мы живём-то, если так скоро умирать? В чём тут смысл? Разве сделали мы за свои восемнадцать лет хоть что-нибудь стоящее? И зачем тогда жили, почему жили?.. Мысли эти всё время в голову лезли, особенно на ночь, и так, что ляжешь, бывает, на спину, откроешь глаза и будешь полночи в потолок смотреть. Задаёшь себе эти вопросы, а ответов не знаешь.

А сейчас мне легко так стало, мамочка. Ты думаешь, я ответы нашла? Если бы, боюсь, мне этими бомбёжками так голову отшибло, что я совсем глупой стала. Никаких ответов я не нашла, а только увидела смерть. Да, конечно, это и больно, и страшно, да только всё сразу так просто становится.

У нас, мама, Надю Сомову убили, помнишь её? Такая невысокая, темноволосая, взгляд строгий и добрый, замкомвзвода наша бывшая? Вот, убили, похоронили мы её, а потом нужно же письмо было родным писать, вещи пересылать. Стали вещи разбирать. И, мама, правда, так странно: столько вещей! Миски, ложки, кружка, фотография мужа, кольцо обручальное, какие-то письма, ещё фотографии, бельё, цветные карандаши, блокнотик. Ну, ещё много всего. Полный мешок вещей — а никого уже нет.

Мы всю жизнь, кажется, занимаемся такой ерундой. Копим, покупаем, дарим, собираем, а в конце — полный мешок вещей. Никого уже нет.

И с этой смертью мне вдруг всё так понятно стало! Зачем мучиться, сомневаться, зачем бояться, зачем спрашивать себя? Мы живы, на самом деле живы, но никто не знает, доживёт ли до вечера — так зачем думать? Мы живы, и так ли важно, успели ли сделать в жизни что-то стоящее?

Я сейчас сижу в натопленном блиндаже среди очень хороших людей и думаю: мне всё равно. Может, ничего я не сделала, может, я никчёмная, но я жива, я люблю тебя, милая мамочка, люблю папу, Вику и Димку, Валеру, Машку, Марка, Сашеньку (помнишь, я рассказывала тебе про неё), Антона (про него ещё нет), и мне кажется, что я живу совсем не зря. Потому что это — те вещи, которые никому никогда у меня не отнять. Даже смерти.

На секунду задумалась, перечитала написанное. Зачеркнула, вздохнув. Нет, не хватало маме этого читать. У неё и так с детьми забот по горло, а Таня… Нет, не надо писать такое. Ничего, подержит в себе, переживёт сама. Только не маме.

Таня быстро написала новое коротенькое письмецо. В двух словах рассказала о прошедшем бое, вскользь упомянула о задании, о лёгком ранении, заверила, что кормят их хорошо и она ни в чём не нуждается.

Вздохнула, закрыла глаза, опёрлась спиной о еловые ветви. Почему-то почувствовала на глазах солёные слёзы.