Чёрный лёд, белые лилии

Моисеева Ольга Романовна

Таня автоматически, будто робот, опустилась на колени рядом с командиром. Грудь свело наконец нестерпимой долгожданной болью.

— Может, всё-таки попробуем на носилки? — тихо предложил кто-то сзади.

Колдун вдруг двинул головой, положил её набок, будто хотел лечь поуютней. Так и лежал он, маленький, затихший, и, казалось, ждал — чего же?.. Открыл измученные, усталые глаза, невидяще посмотрел на склонившуюся к нему Таню.

— Не уходи, — прошептала она, кладя руку на его холодеющий лоб. — Ну же, ты должен пробовать,

должен бороться!

Светлые глаза Колдуна скользили по Таниному лицу, смотрели ласково и нежно. Запекшиеся губы приоткрылись, и он хрипло, с присвистом прошептал:

— Нет.

— Послушай, это же нечестно! Ты же знаешь, мы без тебя не справимся.

Наверное, вид у неё был такой потерянный и испуганный, что губы Колдуна тронула едва заметная улыбка.

— Я… Я Гонсалеса убила, слышишь? — отчаявшись, проговорила она. — Слышишь? Я отомстила ему за тебя и за Розу. Он мёртв. Я убила его.

— Зачем?.. — его глаза беспокойно забегали по Таниному лицу. — Нет… Не надо убивать, Лиса. Правда, не надо... Ну, что ты плачешь?

— Ты сейчас умрёшь, — совсем уж неслышно сказала она, опуская голову на чужую грудь и уже не давя рвущиеся из груди рыдания.

— Сейчас я сниму с себя эту форму… Переоденусь… И выйду к морю. Встречу Розу. Возьму её за руку и скажу ей всё, что хотел… Как тебе, Таня, не стыдно?

Он ещё раз по-отечески тепло посмотрел на неё и закрыл глаза. А Таня не верила: да ведь всё, что происходит, так легко и естественно, только почему же такая боль? Оглянулась: люди стояли, многие плакали, будто на вокзале, провожая кого-то в дальний путь.

В дальний путь.

Рядом с Таней на колени опустилась светловолосая красивая девушка.

— Как его зовут? — шёпотом спросила она с лёгким акцентом.

— Иван.

— Владыко Господи Вседержителю, Отче Господа нашего Иисуса Христа, Иже всем человеком хотяй спастися и в разум истины прийти, не хотяй смерти грешному, но обращения и живота, — тихо заговорила она, закрыв глаза. — Молимся, и мили ся Ти деем, душу раба Твоего Иоанна от всякия узы разреши и от всякия клятвы свободи, остави прегрешения ему…

Таня сидела, осторожно перебирая соломенные волосы, и смотрела на синеющее лицо Ивана. Он умирал тихо, без боли, будто засыпал.

Таня знала: он шёл к Богу, о котором так правильно говорила девушка, сидящая рядом, и к своей Розе.

Спустя несколько дней Таню вызвали в блиндаж к Ставицкому. Он был полон офицеров. Таня, зябко кутаясь в Валерин ватник, пробралась в уголок, искоса поглядывая на суровых, серьёзных мужчин. Многие из них были ей незнакомы — видимо, съехались из других полков или батальонов.

Ставицкий вошёл быстро. Жестом пригласив всех садиться, он достал из-за пазухи два коричневых конверта. Вскрыл первый.

— Сержант Соловьёва!

— Я, — испуганно пробормотала Таня, встала.

Ставицкий внимательно посмотрел на неё, попутно бросая взгляд

на содержание письма.

— Поздравляю, — он протянул ей жёсткую руку, которую Таня с опаской пожала.

— Спасибо, — осторожно ответила она.

— Что, и не спросишь, с чем? Сержант Соловьёва, господа, ночью двенадцатого августа, проявив самоотверженность и храбрость, уничтожила опаснейшего американского снайпера Джозефа Гонсалеса. За что и награждается очередной медалью за отвагу.

И небольшая блестящая медаль заняла своё место на Таниной груди. Ей похлопали, одобрительно заулыбались.

— Мы про вашу Дьявольскую Невесту и в сорок пятой дивизии слышали, — сказал один из незнакомых офицеров.

— И в тридцать шестой тоже она известна.

Ставицкий открыл второй пакет, уже вскрытый, быстро пробежал его глазами.

— Получен приказ, — торжественно сказал он. — Завтра в семь тридцать наступление. Нам нужно взять один из главных опорных пунктов противника: высоту 59,3.

В шесть часов утра следующего дня Таня лежала в окопе, пристально всматриваясь вперёд. Холмы, лощинки… Скаты холма — высоты 59,3, принадлежащей американцам.

Прошло полчаса, и в половину седьмого ударили орудия, задрожала земля — начался артобстрел. В сплошном, плотном грохоте нельзя было различить отдельных залпов. Мимо Тани проскрежетали танки, вслед за ними под густым покровом дымовой завесы двинулась пехота, первые два батальона. Над Таниной головой засвистело: это дали залп наши миномёты.

«Началось», — подумала она, ощущая радостное, возбуждённое биение сердца.

Загремело раскатистое «ур-р-ра…», ринулись в атаку полки, вскочила и Таня. Дальневосточные поля разом ожили, отозвались на многоголосное «ура» эхом. Торопливо затрещали автоматные и пулемётные очереди.

Люди рядом бежали и падали, падали и бежали. Таня передвигалась по сырой земле короткими перебежками. Пробежала несколько метров, упала, пригнула голову к земле, к плечу приставила винтовку, сощурилась, пытаясь разглядеть что-то в бесконечном едком дыму. Вот поймала в прицел вражескую пулемётную щель, щедро рассыпавшую свои смертоносные зёрна. Нужно снять, во что бы то ни стало снять пулемётный расчет!

Выстрел — мимо, по каске, но пулемётчик повалился назад, сразу же подбежал другой. Снова выстрел — на этот раз прямо в лицо, ещё выстрел и ещё — и пулемёт, наконец, замолчал.

Приближались к рубежу противника. Сапёры заранее готовили проходы в минных полях, и теперь, быстро проскочив небольшое расстояние, бойцы врывались во вражеские окопы, забрасывали их гранатами и руками добивали врага.

Вокруг всё грохотало, то раскатисто, то отрывисто и часто, и в этом хаосе гула и огня трудно было понять, что происходит. Отвоёванные клочки земли сразу же становились новым полем боя, выходы из траншей враги засыпали чем попало, и тогда траншеи попадали под плотный непрерывный обстрел.