Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
Соловьёва оживает, оживает и теплушка вокруг них: стучат колёса, гудит состав, у стены посапывает Широкова, и Соловьёва, отрываясь от горячей кружки, смотрит на него большими, чуть испуганными и всё-таки переполненными любопытством глазами. Запинается, но спрашивает на одном дыхании:
— А вам будет грустно, если меня убьют?
Антон пугается даже там. Не отвечает, только впитывает в себя всем существом испуганно-серьёзное выражение её лица, нервные движения тонких пальцев по ручке кружки, острую линию напряжённых плеч…
Но порыв осеннего ветра сбивает
Перед ним сосновый свежий крест да комья сырой земли. Ничего больше нет.
Ну что, грустно тебе? Грустно?
Её нет. Его счастливой звезды нет. Должно быть, она упала.
Всё, на что хватило его сил, это достать из кармана её письмо. Несколько минут помяться, прежде чем взглянуть на ровный знакомый почерк. Пару раз вздрогнуть и протереть глаза, прежде чем начать читать.
Дорогой Ан-тон.
Мне так жаль. Господи, мне так жаль. Меньше всего на свете я хотела, чтобы всё случилось так. Не потому, что боялась умирать — потому что никогда не хотела причинять тебе боль.
Ему всё-таки пришлось прерваться: слишком реально зазвучал в голове её голос. Пальцы почти не дрожали, и Антону удалось провести ими по крупным, округлым буквам. Ан-тон… Почему она так странно пишет? Он обвёл пальцами своё имя, задержавшись на «н».
Успокаивает меня одно: я не оставляю тебя. Ты не один, слышишь? Разве нет? Это не ты читаешь моё письмо, это я говорю с тобой. Слышишь мой голос? Я всё ещё с тобой, Антон. Прямо сейчас я с тобой, если ты веришь в это. Я обязательно должна поговорить с тобой в последний раз, так что вдохни поглубже и послушай меня внимательно.
Это письмо — тебе. Тому, кто не знает, сколько ещё времени он сможет продержаться. Тому, кого жизнь всё время топит, будто лодку в штормовом море. Тому, кто давно потерял веру, тому, кто боится видеть лучшее в людях и во всём винит себя. Тебе. Ты замечательный, ты такой добрый и хороший, Антон! Я прошу тебя, никогда не сомневайся в этом. Ты делаешь этот мир лучше, ты даришь людям, которых любишь, свет, и в тебе огромные запасы сил. Война рано или поздно кончится, тучи рассеются, придут лучшие времена, так что цепляйся за жизнь покрепче, не ослабляй хватку! Тебе столько предстоит совершить!
Всё проходит, Антон. Ты сказал мне это, когда погибла Рита, и это самая верная истина на свете. Я была в твоей жизни и верю, что была не случайно, — но теперь меня нет.
Отпусти меня. Сохрани глубоко в своём сердце, знай, что я люблю и всегда любила тебя, помни, что теперь я буду молиться за тебя здесь, поднимай глаза на небо и смотри: где-то там есть я, ты ведь сам говорил так. Помнишь? Верь в это, но отпусти меня.
Я знаю, тебе сложно. Отпустить всегда сложно, особенно, если я была дорога тебе (я знаю — была). Но люди приходят и уходят, так бывает всегда. Из этого и состоит наша жизнь. Времена могут быть хорошими и плохими, сумрачными и солнечными, а наши сердца всё равно рано или поздно будут учащённо биться от счастья и разрываться от боли. Так и должно быть.
Может, я хотела бы вернуться. Может, ты хотел бы меня вернуть.
Не жди меня, будь счастлив! И если ты меня помнишь, я всегда буду с тобой, всегда буду думать и заботиться о тебе, всю твою жизнь и после неё. Границы и расстояния ничего не значат.
Я с тобой.
Твоя Таня.
Господи, Таня. За какой же радугой ты осталась?
Ты говоришь правильные вещи, ты всегда говорила их.
Ты говоришь о силе, но у меня её больше нет. Всё, что у меня было, — это ты.
Теперь тебя нет, ты ушла… Ушла? Хоть раз посмотри правде в глаза, Антон Калужный. Соловьёва подохла ни за что, она, как добрая судьба, развернулась и ушла в мир иной, потому что ты не смог сберечь её. Она смотрела в твои глаза и верила. Тебе. В тебя. Верила, что ты её не бросишь, что сможешь защитить её. В её глазах ты всегда был лучше, чем есть.
Кто я вообще такой без тебя? Кто такой Антон Калужный без Татьяны Соловьёвой? Зазнавшийся трус, неуравновешенный эгоист, циничный лжец… Может быть, в редкие моменты я и правда становился лучше рядом с тобой. Может быть, иногда я, выныривая из бесконечной бездны собственного отчаяния, понимал, как сильно мне повезло?
Если бы ты знала, как мне повезло, Таня. Если бы сейчас я мог сказать тебе это.
Ты так странно появилась в моей жизни… Такая нелепая случайность. Знал бы я тогда, разглядывая тебя, что спустя какие-то девять месяцев смогу застрелиться только потому, что тебя не будет. У меня ведь тогда внутри что-то дрогнуло. И это не любовь с первого взгляда, Соловьёва. Все эти твои растрёпанные лохмы, пальцы, нервно теребящие подол слишком большой для тебя пижамы. Какая уж там любовь… Это что-то вроде «о, это ты. Это ведь ты».
Я найду тебя за любой радугой. Я не могу сказать тебе тех самых слов — я никогда не смогу. Но ты всё видишь. Просто посмотри вниз, Соловьёва. Просто дождись меня, Соловьёва.
Я недостаточно сильный, чтобы жить в мире, в котором нет тебя, но на то, чтобы приставить к виску пистолет, сил у меня ещё хватит.
На дивизию спускались тёплые августовские сумерки. День, кажется, выдался спокойным, и людей почти не было: все занимались своими делами или ложились спать. Хорошее время.
Антону бы попрощаться, но на то, чтобы писать такие длинные письма, у него не осталось ни времени, ни сил. Поэтому он просто вырвал листок из записной книжки, выцарапал на нем, не глядя, несколько слов и положил на землю.
Он не знал, откуда в нём столько решимости и почему он совсем не боится. Будто кто-то свыше сделал за него этот выбор, а ему осталось только слушаться.
Антон смотрел на сосновые кресты, чернеющее, ясное небо за ними и ощущал всю силу собственного горя. Куда пошла она, сможет пойти и он. Всё ведь так просто.
Он не торопясь выложил из карманов все документы, осторожно положил их на землю рядом с блокнотным листом. Фотографию Соловьёвой оставил в нагрудном кармане, который хорошо застегнул, чтобы не забрызгало.