Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
— Ты не она, Христин, — едва ли не с ненавистью повторил он, ощущая закипающую в груди ярость, — и ты никогда ей не станешь. А знаешь, в чём разница? Я звал тебя в пекло, да ты не пошла. Она просилась со мной туда, а я не пустил.
— Не пошла? — вдруг взвилась она, метнув на него разъярённый взгляд. — Да ты… Ты ничего не знаешь!
— Ты не пошла со мной, Христина, — повысил голос Антон. — А сейчас ты здесь.
— Ты не знаешь! Господи, один Бог над нами, только он знает, что я пережила!..
Сердце в груди оглушительно билось. Перед глазами
Гроза не стихала, но порывы ветра стали слабее. Христин, вся мокрая, сидела, сжавшись в комочек, и одеревенело смотрела на носки своих берец. Её пальцы нервно пересчитывали пуговицы на манжетах кителя. И весь её жалкий, забитый, измученный вид вдруг ударил по нему с такой силой, что Антон содрогнулся.
Конечно, он не должен был. Какой вообще смысл припоминать сейчас старые обиды? Какой смысл снова делать больно и ей, и себе? В том, что произошло, куда больше виноват он, чем она. И плевать на сердце, заходившееся в обиде. Он не должен был.
И она — говорить про Соловьёву. Зачем она вообще начала?
— Извини, — сухо сказал он. — Я не имел права говорить это. Но и ты…
— Ты имел право. И я имела, — Христин твёрдо перебила его. — Ты не знаешь многих вещей. И я расскажу тебе. Даже если после этого ты не захочешь видеть меня, я расскажу.
Она глубоко вздохнула, будто готовясь к чему-то непомерно тяжёлому. Чуть подалась вперёд, под дождь, может быть, просто так, а может, чтобы Антон не видел её лица. Расправила плечи, размяла шею и заговорила негромко, без сильных эмоций, и всё-таки с содроганием в голосе, как о чём-то давно пережитом и пройденном, но до сих пор болезненно близком.
— Прошло семь лет, а стоит мне закрыть глаза, и я вспоминаю, что было, во всех подробностях. Странно, да?.. Не знаю. В тот день, когда ты ушёл, я долго плакала. Не знала, что мне делать. Я, знаешь, Богу уже не молилась, но той ночью не сомкнула глаз, прося его вразумить меня. Утром написала тебе письмо, отправила, но никто на него не ответил: ты уже уехал. Я попробовала связаться с мистером… То есть с твоим папой, но мне сказали, что он тоже уехал. Мия вот уже как два месяца была в Калининграде, и её адреса я не знала. Алекс учился в Москве. Я осталась в Дартфорде одна, без возможности связаться с кем-то из вас.
Я много передумала, переплакала и уже знала, что без тебя всё равно не смогу, а то, что я сказала тебе, было минутной слабостью. Но уехать тогда, в мае, я не смогла: мне не было восемнадцати, да и мама была в таком ужасном состоянии… И я ждала. Пыталась найти кого-то из вас, писала бесконечные письма в твою Рязань, но все они приходили обратно. Я не знала ни адреса твоего института, ни даже его названия, не знала, что для писем в другую страну нужны какие-то специальные марки… И я не смогла с тобой связаться.
В июле умерла мама. В
— Такое не забывается, — кивнул Антон. — Вест Хилл… Всё, что было хорошего у меня в жизни тогда.
Христин бросила на него через плечо тёплый благодарный взгляд. Она тоже помнит… Антону не нужно было даже стараться: стоило прикрыть глаза — и под веками появлялась весёлая небольшая гостиная.
Февральский вечер; в Дартфордском корпусе заканчиваются каникулы, совсем скоро Тони снова нужно уезжать, и сейчас вся семья, кроме Лёхи, которому не вырваться из МГИМО даже на день, сидит на больших мягких диванах.
Отец, прихлёбывая горячий чай, читает последние сводки новостей Лондонских газет и изредка делает ворчливые, саркастические замечания, на которые Тони с Мией только смеются. Мия в тёплом шерстяном платье раскладывает только что испечённые кексы в тарелки и разливает чай. Тони подбрасывает в пылающий камин дров и, улыбаясь, чистит от сажи руки.
Незапертая дверь распахивается, и внутрь вместе с февральским ветром вваливается закоченевшая Христин в некрасивом форменном пальто. Мия тут же бросается к ней, чтобы помочь снять верхнюю одежду, запорошенную снегом, Тони уже дышит на её заледеневшие пальцы, отец только закатывает глаза, глядя на всеобщую суету, но и он рад приходу гостьи. Все смеются.
— Я принесла такие вкусные пирожные, пальчики оближете! — радостно восклицает Христин, передавая Мие пакет, но тут её взгляд падает на испечённые кексы, и она так огорчённо всплескивает руками, что все снова не могут сдержать улыбки.
— Не волнуйся, наших желудков хватит на всё, — заверяет её Мия, а Тони смотрит на оживлённое румяное лицо Христин, чьи глаза смотрят на него так ласково и тепло, на радостное лицо Мии, на редкую улыбку отца и думает, как же ему повезло, думает: вот бы остаться в этом моменте навсегда…
Я люблю тебя больше всего на свете… Но я не смогу поехать с тобой.
Наваждение исчезло так же быстро, как и началось. Перед Антоном снова возникло бесконечное поле, высокие травы, прибитые к земле сильным дождём, тяжёлые мглистые тучи на горизонте и совсем другое лицо.
Только сейчас он в полной мере ощутил, как оно изменилось, как сильно заострилось и вытянулось. Округлые румяные щёки стали голубовато-прозрачными, сияющие глаза впали. Раньше они всё время горели радостью, постоянным, не зависящим от обстоятельств счастьем, а сейчас смотрели устало. Правда, иногда, когда Антон снова смотрел на неё тепло, они вспыхивали прежним блеском, освещали лицо остатками былого счастья; но это было так редко…
— Что было потом? — нахмурился он, и озарённое воспоминаниями лицо Христин сразу посерело и поблекло.