Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
Кажется, всё? Кажется, да.
Он ещё раз посмотрел на безоблачное тёмное небо в густой россыпи звёзд.
Может быть, всё, что он себе придумал, — это не больше, чем красивая сказка, и всё, что будет дальше, — это его труп с вышибленными мозгами. Может быть, там, дальше, не будет ни ада, ни рая, ни Соловьёвой. Может быть.
Но это всё, что он чувствует.
Всё, что он может сказать.
Курок взведён, ПМ у шеи под углом — чтобы сдохнуть наверняка. Палец на крючке.
Всё, что он может сказать.
Запекшиеся
Даже если там ничего не будет.
Даже если.
— Соловьёва Татьяна, я счастлив, что ты родилась.
Пистолет улетает влево метров на семь, а рука Калужного, по которой со всей силой долбанул Макс, подозрительно хрустит. Может, сломалась. Хорошо бы, чтоб сломалась.
— Слушай сюда, мудак, — ревёт Макс, хватая Антона почти что за горло. — Скажи мне, что этот грёбаный пистолет не был заряжен! Скажи мне!
Но у Калужного совершенно расфокусированный взгляд, и он едва ли понимает, кто вообще стоит перед ним, поэтому Макс просто плюёт и быстро, толкнув Антона обратно на землю, идёт к ПМ, поднимает его с земли и нажимает на спусковой крючок.
От выстрела вздрагивают оба.
Через секунду Макс снова оказывается рядом с Антоном, мёртвой хваткой берётся за ворот его тельняшки, рывком ставит друга на ноги.
— Кретин. Знаешь, кто ты? Мудила ты последний, вот ты кто, — рычит он. — Слышишь ты, блять, меня?! Что, дать тебе разок по роже, чтобы очухался?!
— Наз…
— Да иди ты в задницу, я тебе больше не Назар! Я знал, блять, что ты на всякое дерьмо способен, но это!..
Говорить он больше не может: горло сводит спазмом, да и воздух кончается. В голове стоит гул, а лицо Тона плывёт перед глазами.
Лицо с пустыми деревянными глазами, смотрящими сквозь Макса, которые только сейчас начинают наполняться хоть каким-то пониманием происходящего. И кажется, сам Тон от этого не в восторге. Его губы приоткрываются и снова сжимаются в полоску, будто он хочет что-то сказать.
Серьёзно?
Правда, что ли?
— Что, может, ты ещё и не доволен, что я не дал тебе нахер вышибить свои мозги? — всё ещё чувствуя отголоски уходящей бури, едко спрашивает Макс.
— Я… не знаю, — тон голоса просто уставший. Будто не он только что был готов сдохнуть.
— Дожили, блять, — последний раз ругается Макс. Тяжело вздыхает, тянет друга за край рукава. — Ну-ка пошли отсюда. Пошли, пошли, ещё настрадаешься, идиот.
Он отводит Тона за пригорок, так, чтобы этой долбаной насыпи не было видно. Сажает на землю, садится сам и откидывается на спину, уставившись невидящими глазами в небо. Чувствуя, как успокаивается заполошно бьющееся сердце.
Чувствуя огромное облегчение.
Антон Калужный, его, блин, друг, его семья, мог бы сейчас валяться на земле с простреленной башкой.
Макс вздрагивает даже от
— Ну что, душу излить не хочешь?
— Как-то не особо, — морщится Тон.
— Давай-давай. Я же твой лучший друг. Могу дать совет. Ну или по морде.
Кажется, Тон даже усмехается — нервно.
Но говорить и дышать теперь проще.
— Я помню, как убили Лёху, — поднимает бровь Макс.
— Представь себе, я тоже.
— Но ты не пытался приставить пистолет к виску.
— Это другое, — говорит Тон, поднимает ладони и зарывается в них лицом, судорожно кашляя. — Будто... Я лёг в могилу вместе с ней. Понимаешь?
Максу нечего ответить, кроме самых глупых банальностей.
Но он, чёрт возьми, понимает.
— Придётся как-то жить, — хрипло выдавливает он из себя. — Тон, у тебя всё ещё есть дом…
— Она была им.
— Слушай, всё это звучит ужасно, но теперь остаётся только ждать, — говорит Макс, легонько пихая Тона в бок. — Время — тот ещё лекарь, но другого всё равно нет. И эта херня… Ну, горе. Оно не закалит и не сделает тебя сильнее. Оно будет просто причинять боль, и эти раны никуда не денутся. Но однажды утром ты проснёшься и поймёшь, что можешь жить дальше. Ну?..
Тон поворачивает к нему голову. Блестящие в темноте глаза смотрят осмысленно и даже, кажется, благодарно. Удавка, затянутая на его шее, чуть ослабевает и даёт ему сделать первый спасительный вдох.
— Утешитель из тебя не очень, — шутит он, тщетно пытаясь натянуть на губы улыбку. — Пойдём?
— Стой. Пообещай мне, что ничего не натворишь.
Несколько секунд тихо. Стрекочут в траве кузнечики и цикады.
Тон глядит в темноту перед собой, и его пальцы сами собой сжимаются в кулаки — жест, давно знакомый Назару. Решимость.
— Обещаю.
В половине третьего ночи он сидит на том же пригорке, только теперь рядом с ним — Валера. Накрапывает дождик — слабый отзвук дневной грозы. Валера спокойна. Её пальцы медленно перебирают жухлые травинки.
Они оба смотрят на сгорбленную фигуру у насыпи.
— Лера... — тихо зовёт Макс. Она поворачивает голову: глаза у неё сухие и почти спокойные.
— Ты нормально? — осторожно спрашивает он. Лера кивает, потом задумчиво переводит взгляд на насыпь, и Макс, хмыкнув, снова говорит:
— Иногда я боюсь, что он просто ляжет на землю и умрёт рядом с ней.
— Нет, — серьёзно отвечает Лера и легко улыбается. — Нет, не умрёт… Это я бы могла умереть.
Макс вздрагивает, испуганно смотрит на неё. Ему есть чего пугаться: Лера и слезинки не проронила, читая письмо Кравцова. Она не упала в обморок и не вздрогнула, только задумчиво приложила ладонь к сердцу и прошептала: «Я знала, что так будет…»