Чёрный лёд, белые лилии

Моисеева Ольга Романовна

– Командир роты в сто пятнадцатом!
– Коваль гордо хлопнул себя по груди, рассмеялся заливисто, без причины, как только одни украинцы умеют смеяться.
– А ты, я смотрю, всё в старших ходишь, хлопчик? Ну, а девки твои как? Гарны девки были, перший сорт! Гарны, гарны!

– Гарны?
– переспросил Антон. И снова улыбнулся почему-то; и печально, и радостно сделалось на душе. Гарны девки…

– Ну, то бишь гарненьки, хороши!
– весело объяснил Коваль, его белые зубы ни на секунду не скрывались под полными красными губами.
– Двух я кое-как дознался, а третью - дивлюся, дивлюся, а не дознаюся… Обличя знакома, а кто це? Кто така?

А она мне: «Шо, товарищу капитану, не впизнаёте, что ли? Так це ж я!»

– Что, так и сказала?
– усмехнулся Антон, представляя, как Широкова шпарит на украинском.

– А як ей ий ще говорить?

– Ну, эта-то может, она очень даже на украинку похожа, - заверил Антон. Уплетала сало она, по крайней мере, вполне по-украински.

– Она? Она?
– изумился Коваль, даже разведя руками от недоумения.
– Нема подобности! У мене в Харькови таких нема, и слава Богу! Разве украинка бывает така худа? Шкира да кистки, бидна дивчинка! Лицо маленьке, одни косы и видно…

Косы?

– С дороги отойдите ж наконец, твою налево! Что б вам!..

Коваль едва успел оттащить Антона; на месте, где секунду назад стояли его ноги, с визгом останавливался очередной грузовик. Ящики, нагромождённые один на другой, от резкого торможения благополучно посыпались вниз, зашибив какого-то сержанта. Из-за бортов уже высовывались худые, совсем молоденькие лица. Все они храбрились, как могли, но пальцы выдавали их с головой: они отчаянно, до хруста вцеплялись в новенькие автоматы. Глаза новичков нервно перебегали с холмика на холмик, с человека на человека, губы сжимались в тонкие решительные полоски, будто бы прямо сейчас из-за кустов должны были выпрыгнуть американцы с автоматами наперевес.

– Ну, ласково просимо в армию, хлопцы, почувайтесь, як удома!
– задорно выкрикнул Коваль, с явным удовольствием оглядывая собрание коротко остриженных голов.
– Ну, идём, Антон, побалакаем, зараз тут толкотня начнётся.

Они отошли шагов на пятнадцать.

Где-то совсем далеко ухнул снаряд, и в прозрачно-звенящей тишине, всегда наступающей после взрывов, вдруг радостно крикнула птица - крикнула не так, как кричат они, улетая в тёплые страны, тоскливо, надрывно, прощально, но так, будто бы по весне возвращается домой, будто уже видит родное гнездо и кричит, и зовёт всех остальных: «Летите, смотрите!»… Этот крик он почему-то почувствовал всем своим существом: как-то разом отозвалась в нём вся невысказанная боль, все невыплаканные слёзы и несказанные слова; ударили в грудь сильно, резко, пронзили до сердца, будто стальной прут меж рёбер вогнали. И Антону показалось, что ведут его, а не сам он идёт, и кто-то своей всесильной могучей рукой не даёт ему больше ни шага сделать.

Летите, смотрите!..

Смотрите, смотрите, весна пришла, смотрите, трава зеленеет, смотрите, наша речка плещет лазурной волной о песок, наши гнёзда ждут нас!.. Смотрите, смотрите, мы дома, мы дома!

Ему нужно увидеть птицу, которая так кричала… Антон оборачивается, поднимает глаза к небу, затянутому лёгкой осенней дымкой, и всё равно хрустально-чистому и прозрачному. Хрупкий, ломкий лес вдали протягивает свои голые осиротевшие ветки вслед одинокой счастливой птице: «Возьми нас, возьми нас!» А она всё поёт свою хриплую, отчаянно-радостную песню и не видит никого.

Летите, смотрите!.. Смотрите, смотрите!

Он по-прежнему не может сделать ни шага. Время останавливается. На секунду Антону думается: может, он ранен? Умирает? Просто пока не понял…

Летит.

Смотрит…

Медленно,

точно муравьи, двигаются люди вокруг грузовика, тащат что-то, о чём-то говорят, но голосов их Антон не слышит. Потом они бросают свои занятия и медленно пригибаются к земле. Через несколько минут (или секунд?) он слышит какой-то звон, уши закладывает, а слева в воздух поднимается высокий фонтан земли. До Антона он не достаёт и, впрочем, мало волнует его. Через какое-то время люди тоже поднимаются…

Птица кричит ещё раз.

Смотрите…

Странное оцепенение пропадает, немного звенит в ушах, слышится гул людских голосов. Коваль трясёт его за плечо, зовёт.

Никаких голов в кузове грузовика больше не видно, он выглядит совсем пустым: новобранцы наверняка лежат, вжавшись лицом в пол, и боятся даже вдохнуть. Антон уже готов обернуться к Ковалю и пойти дальше, обдумывая странное состояние, нашедшее на него, когда бортик с грохотом откидывается вниз.

На фоне безоблачного осеннего неба, широко расставив ноги, стоит девушка с винтовкой наперевес. Она широко улыбается чему-то непонятному, поводит головой, с жадностью втягивает свежий воздух, потягивается и заправски поправляет свободной рукой одну из выбившихся из-под камуфляжной кепки русых кос.

У неё острые, слишком острые скулы и тонкие губы. Те же впалые щёки, глаза цвета утреннего неба. Расплывчатая лилия над бровью стала лишь заметнее на бледном весёлом лице. Под кителем на несколько размеров больше легко угадываются бинты, они же белыми полосами обхватывают её запястье.

Он видел её такой в своих снах. В земле. Мёртвую.

Но настоящая Соловьёва в десяти метрах от него счастливо улыбается, уже махая кому-то рукой, и лихо спрыгивает на землю.

Он моргает.

Он умирает.

– Не бойся, - шептал Кравцов, захлёбываясь кровью и наивно распахивая глаза.
– Я только попрошу её подождать.

Он смотрит.

Он летит.

Войска отступали, Владивосток приближался. Никто уже не говорил об этом; всё было понятно и так. Люди молчали, не делились друг с другом мыслями, и всё же всех одновременно охватывала какая-то тупая, беспросветная безысходность. «Проигранная битва - не проигранная война», «чтобы наступать, иногда нужно отступить»…

Она бесконечно устала от невыносимо длинных, тряских переездов (даже и на земле теперь Тане казалось, что она по-прежнему подпрыгивает на неровных досках кузова), от пошлых, грязных шуток солдат, попадавшихся ей в попутчики, от их усталых, замученных, землисто-серых лиц, от вони их ног и грязи их рук, от едва ли не ежечасных криков «воздух», когда приходилось выпрыгивать из машин и срочно искать себе укрытие в придорожных кустах или старых окопах.

Многие переезды были закрыты, дороги разбомблены, у машин то и дело отваливались колёса или какие-то другие части; вокруг непрерывно слышался трёхэтажный мат, сорванные, усталые, бесконечно злые голоса.

И всё-таки, когда её ноги коснулись земли, когда она глубоко вдохнула, расправила затёкшие руки, Таня вдруг поняла: да она, кажется, почти что счастлива.

Бензином пахло так, что щипало в носу, резкие порывы сырого ветра то и дело пытались сбить кепку с её головы, солдаты матерились, как сапожники, но Таня не чувствовала и не видела всего этого. Запахи машинного масла и оружия казались ей лучшими на свете; свежий упругий ветер остужал пылающие от волнения щёки и весело трепал косы; ну а солдатская возня и говор успокаивали её лучше маминой колыбельной.