Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
Таня смотрит на его руки, на его губы и почему-то этого не боится.
Комментарий к Глава 19 * Ну, как вы поживаете, сержант Широкова?
Ну, что, а ваши дела как? Или, может, вы хотите поговорить о попугаях?
https://vk.com/missandea — у нас тут своя атмосфера
====== Глава 20 ======
Я видел, как в небе растаял свет,
Я слышал вздох в порыве ветра.
Когда снежинки укроют моих павших братьев,
Я скажу своё последнее «прощай».
Billy Boyd - The Last Goodbye
Что такое любовь?
Наверное, это что-то
Затаив дыхание каждая. Даже Надька Сомова, спокойная, как утка. А утки очень спокойные, Маша это знала прекрасно, не зря же в деревне с ними столько возилась. Сидели рядышком, все пятнадцать человек, зарывшись в одеяла, и вдохнуть не смели. Ну а слезы, проливаемые на моменте, когда тонул Джек, могли затопить кубрик, и весь курс сам запросто мог оказаться пассажиром своеобразного Титаника.
Насти Бондарчук на свете больше нет: жизнь алыми каплями вытекла с её красивого, нежного лица в изрешечённую пулями и снарядами землю. Настиного ноутбука, скорее всего, тоже нет: наверняка украли. Может, и училища-то теперь нет.
А любовь осталась. Наверное, она всегда остаётся.
Любовь, думала Машка… Ну, это когда вот так. Когда и в огонь, и в воду, и на всю жизнь.
А она, наверное, так не может. Наверное, она какая-то не такая. Ущербная.
Потому что подполковник Ставицкий, он… Ну, как в фильме, честное слово. Вот правда. Иногда Машка сидела в его блиндаже, маленькими глотками прихлебывая самый настоящий сладкий (!) чай из его широкой кружки, а он ходил вокруг стола и что-то чертил, писал, звонил куда-то. Машка, забившись в свой теплый уголок на его лежанке, сидела, шевеля пальцами согретых ног, и смотрела за его уверенными, точными, неторопливыми движениями. Его жилистая загорелая рука бегала с карандашом по карте, плотно сомкнутые губы изредка что-то шептали, черные брови сосредоточенно хмурились. Иногда он отвлекался на несколько секунд, устало проводил ладонью по лбу, с хрустом разминал затекшие плечи и поднимал глаза на Машку. Машка никогда не умела отгадывать чужих мыслей, но то, что было написано на лице подполковника Ставицкого в эти мгновения, и отгадывать было не нужно. «А, ты здесь, - говорили его глаза.
– Ты со мной? Ну, тогда всё хорошо. Слава богу». Машка улыбалась себе под нос. Машка думала.
Думала: и в огонь, и в воду. И на всю жизнь.
И не получалось у нее ничего! Ну ничего! Наверное, она просто какая-то не такая. Не умеет она любить, да и все тут! Ничего не умеет!
Потому что подполковник Ставицкий не разговаривал с ней уже вторую неделю. То есть разговаривал, конечно, по делу. А так - ни слова. Она пришла как-то к нему вечером, забралась по привычке на теплую лежанку. А он - ничего. Сидит, чертит. Звонит. Загорелая рука по-прежнему быстро
А началось все с того глупого, ужасно глупого разговора две недели назад!
Перед этим разговором Ставицкий отмалчивался дня два. Ходил ужасно хмурый, разговаривал только с Лыткиным, да и то сухо, строго и исключительно по делу. Искоса посматривал на Машку, но не подходил, в гости не звал, а только брови чёрные вечно хмурил и губы сжимал. Думал о чем-то так напряженно, что вены на лбу выступали.
А потом заявился к ней в землянку посреди ночи. Машка спросонья и не поняла ничего, только испугалась здорово: больно уж взгляд у него был серьёзный и тяжелый. Кое-как собралась, завернулась в бушлат, стараясь не разбудить девочек, и вышла наружу, в холодную октябрьскую ночь.
Ставицкий молчал долго. Несколько раз набирал полную грудь воздуха, губы приоткрывал, будто что-то сказать хотел. Минуты через три, когда у Машки уже зуб на зуб начал не попадать от холода, он все-таки быстро, почему-то сердито, вскользь посмотрел на нее, потом отвернулся, руки на груди скрестил да и спросил глухо:
– Любишь?
Машка моргнула пару раз, съёжилась еще сильнее. Глаза у неё слипались, мозг отказывался работать от слова «совсем». Ну, вот что он такое странное спрашивает? Не понятно ничего… Да еще и времечко выбрал! Она, между прочим, два дня не спала! И вопросы у него непонятные!
– Что?
– ляпнула она, сонно щурясь и стараясь спрятаться от пронизывающего ветра. Подполковник обернулся вдруг резко, посмотрел на неё болезненно, обреченно. Руки опустил. Усмехнулся горько.
– Что-нибудь… - пожал плечами он. Машка нахмурилась еще сильнее. Что за вопросы? Вообще же непонятно!
– Ну, - протянула она, старательно морща лоб.
– Ну, я… Э-э… Я творог люблю, и еще…
Может быть, ей послышалось: но подполковник нервно хохотнул, поднес руку к лицу, снова отвернулся. Сказал негромко, будто себе под нос:
– Я дышать не могу уже… - снова усмехнулся, очень уж нервно.
– А она - творог…
– Я тоже не могу!
– уцепившись хотя бы за одну понятную ей фразу, активно закивала Машка.
– Такая погода жуткая, у нас все с насморком. Я вот тоже как сходила в разведку в понедельник, так и все, и горло болит, и нос заложен! Вот и ползай после этого по снегу! А это всё Рутакова…
Подполковник Ставицкий ушёл, ни разу не обернувшись. Машка постояла пару минут на ледяном ветру, смотря ему вслед и почему-то чувствуя, как в носу щиплется. Очнулась она только тогда, когда бушлат окончательно соскользнул с ее плеч. Подняла его, побрела в землянку. До утра она не уснула.
И всё. Ни слова, ни взгляда с тех пор. И ведь чувствовала же Машка, что не так что-то, а что - не знала. Ну, что она неправильно сделала? Чем его обидела?
А вообще-то, она сама обиделась! Нет, ну это нормально? Они же так хорошо дружили. А вот, на тебе, без объяснений перестал с ней разговаривать. Это по-мужски, что ли? Это так друзья делают, да? Если у него какие-то проблемы, она тут не причем. Совершенно не обязательно срываться на ней. А теперь хочет - пусть сам с ней мирится. Она и пальцем не пошевелит.