Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
Да. Именно так решила Машка Широкова, и все две недели у нее получалось придерживаться такой точки зрения. К тому же, было, чем руки и голову занять: вернулась Таня-привидение, ожил Антон-бледная-тень, вышла из затяжной депрессии Валера. Да и её, Машу, выбрали для участия в самой опасной супер-секретной операции! В самом настоящем шпионском задании!
Пятнадцать минут назад их вызвали к командиру полка. Машка вздрогнула, услышав от Тани это, но пошла, конечно. В блиндаже Ставицкого майор Никитин, начальник разведки, всё читал им какие-то
– Свободны. Завтра в восемь утра с вещами здесь же, - сказал майор Никитин.
Рут молча кивнула, быстро развернулась. Таня переглянулась с товарищем старшим лейтенантом, и они тоже направились к выходу. Маша собиралась сделать то же самое. Просто сердито глянула на него в последний раз - ну и как хочешь, и не надо мне!..
Ставицкий поднял на неё блестящие, усталые, умоляющие глаза.
Маша никогда не умела читать по лицам.
Не надо.
Не делай этого.
Ты всё, что у меня осталось.
Маша, вздрогнув всем телом, вышла из блиндажа и жадно глотнула обжигающего холодом воздуха. Почувствовала на языке что-то холодное, оглянулась и ахнула: снег! Пушистые белые хлопья… И вся земля под ногами уже совсем белая, и холодно так! Когда же он успел выпасть? С утра не было ведь…
Полк совсем замело. С неба часто сыпались мокрые снежинки, бушующий ветер поднимал белые хлопья с земли, кидал в лица, и шагов на двадцать не было ничего видно. Рут уже исчезла где-то в снежной мгле. Старший лейтенант Калужный под руку с Таней стоял неподалеку и тихо о чем-то говорил.
Машка замерла в нерешительности. Конечно, она отправится завтра на эту супер-секретную операцию, и всё будет хорошо, она её выполнит и обязательно вернётся. Тогда и можно будет поговорить с этим невыносимо упрямым подполковником. Конечно.
Конечно…
– Таня!
– окликнула она подругу. Таня отпустила рукав бушлата старшего лейтенанта Калужного, что-то сказала ему напоследок. Он улыбнулся. Машка хмыкнула: такое с лейтенантом случалось не часто. Таня кивнула. Калужный, всё так же улыбаясь, смахнул с её макушки наметённый снег и коснулся губами Таниных волос. Ушёл. Таня, посмотрев несколько мгновений ему вслед, обернулась и пошла к Машке.
Машка поняла, что не ошиблась: если у кого-то спрашивать, то точно у Соловьёвой.
– Ну что, Сныть?
– улыбнулась Таня, беря ее под руку.
– Как красиво, да? И ноябрь-то только завтра, а уже вот… Ну, чего ты? Волнуешься?
Машка посмотрела в тёмное-тёмное небо, затянутое снеговыми тучами. Кое-где между ними проглядывала ночная синева в сверкающих звёздах. Маша вздохнула.
– Как нужно любить, Таня?
– спросила она.
Таня сильнее сжала её руку, вздохнула и улыбнулась тихонько чему-то
– Помнишь, как мы с парашютами прыгали в самый первый раз?
– вдруг спросила она.
– На КМБ?
– Я была уверена, что приземлюсь седой, - хихикнула Машка.
– Я тоже. Понравилось тебе?
– Не знаю, - задумалась Машка и поёжилась.
– Страшно - жуть. Особенно пока в самолёте сидишь, эти сирены жуткие слышишь, и ветер завывает, и лампочки эти загораются… И когда дверь открывают - это же просто ужас! И когда все перед тобой уже выпрыгнули, а ты на секунду видишь эту открытую дверь и слышишь этот шум. Землю видишь и понимаешь, что надо прыгать… Даже вспоминать жутко.
– Ну, а потом что?
– улыбнулась Таня.
– А что?
– Машка пожала плечами.
– Летишь, крутит тебя… Фу, меня еще тошнит все время так во время этого свободного падения! Ужасно! И считаешь это: «Пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три, кольцо» … Страшно, что не раскроется, и всё гудит, и шумит, и тошнит меня ужасно.
– Ну, а потом?
– А что потом?
– Когда чувствуешь толчок, когда понимаешь, что парашют открылся, когда проверяешь купол и понимаешь, что всё нормально?
– подсказала Таня.
– Ну, тогда уже хорошо, - улыбнулась Машка. Вспоминались проплывающие под тобой, как карта, леса и поля, оглушительно синее небо, белые капельки парашютов справа и слева, ветер, шумящий в ушах, и это ощущение. Я лечу. Я лечу. Как птица…
– Очень хорошо ведь, правда?
– задумчиво проговорила Таня. Она тоже это понимает. Машка кивнула.
– Очень.
– Ну и любовь, мне кажется, - то же самое. Страшно сначала. Не знаешь, что будет. Думаешь, а вдруг не откроется? Вдруг не получится? Всего боишься. А всё, что нужно, - это прыгнуть. Понимаешь меня? - осторожно спросила Таня.
Маша никогда не была сильна в разгадывании загадок, но это сравнение, кажется, было понятным.
– А если не выйдет? Не раскроется парашют?
– помолчав, спросила она.
– Тогда разобьёшься, - Таня пожала плечами, а потом заглянула Машке в глаза, улыбнулась, сжала её руку.
– Но, знаешь, те секунды, когда ты будешь лететь… Они стоят того. Стоят того, чтобы… Чтобы в лепёшку. Понимаешь? Да? Это хорошо. Ну, идём?
Машка замерла. Обернулась на заснеженную шапку блиндажа, на тёплый свет, сочащийся из маленького окошка.
На столе подполковника Ставицкого, наверно, горит свеча. Жарко пылает буржуйка. А сам он, усталый, красивый, такой домашний, сидит у стола, хмуря чёрные брови и водя по бесконечным картам загорелой рукой. И даже не знает, что выпал снег.
– Ты иди, - кивнула Машка, сглотнув и выпустив Танину руку.
– Иди, а у меня ещё… Ещё дело есть. Ладно?
Таня улыбнулась, хитро прищурившись, и Машка поняла: всё она прекрасно знает. Ну и пусть знает.
– Ладно, - серьёзно ответила Соловьёва и, ободряюще кивнув Маше, пошла прочь.