Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
– Вы радио включили, чтобы моих криков не было слышно?
– улыбается она.
– Будешь кричать?
– тепло усмехается он.
– Оглохнете!
– кивает Машка.
– Только попробуйте чего-нибудь сделать! Я кричать буду ого-го! Ну или делайте так, чтобы завтра я смогла доползти до пункта сбора.
– Хорошо, - соглашается подполковник, оборачивается к ней и проводит большим пальцем по Машкиной щеке.
Владивосток передаёт шторм, Владивосток передаёт скорость ветра в двадцать три метра в секунду, Владивосток передаёт, что ветер срывает
– Самое время кричать, - шепчет Ставицкий, проводя рукой по Машкиным волосам, и мягко касается жёсткими губами её губ.
Догнать и найти Антона в снежной мгле стоило Тане больших трудов. Когда она, то и дело поскальзываясь на скованных хрупким ледком лужах и проваливаясь в занесённые снегом воронки и канавы, дотопала наконец до него, остановившегося почти у самой девчачьей землянки, то засмеялась: Антон стоял под голым деревом, нервно прикуривая, а на чёрной шапке его волос громоздилась ещё одна, белая, из снега, делавшая Калужного похожим на нахохлившегося филина.
– Неужели тебе так надо курить?
– больше для вида поинтересовалась она, замерев в нескольких шагах от него и подняв глаза на чарующее синевой ночное небо. Ответа дожидаться не стала. Спросила снова, уже тише и осторожней:
– Помнишь, как я у тебя жила?
– Забудешь такое, Соловьёва, - усмехнулся Антон, и в ночи вспыхнула ярко искорка его сигареты.
– Мне твои разноцветные носки до сих пор в кошмарах снятся, - прибавил он, многозначительно подняв брови.
– Помню, что Мия сказала в последний вечер, - задумалась Таня, игнорируя слегка издевательский, вообще-то, тон.
– Сказала, что всё будет хорошо. И что однажды мы просто оглянемся назад и подумаем: «Боже, как мы всё это пережили?»
На лице Антона на мгновение показалось тёплое, совсем домашнее выражение: вспомнил Мию, должно быть, и бело-голубую, увешанную новогодними игрушками, квартиру на Невском. Помолчав и затянувшись, он вздохнул.
– Боишься?
Боится? Не так давно, кажется, она видела изуродованное тело любимого человека и всеми фибрами своей души чувствовала его боль. Задыхалась, глядя на белую вязь рваных шрамов.
Есть ещё на свете что-то, чего она боится?
– Я не боюсь, если ты не боишься, - пожала плечами Таня. Антон отвернулся, выбросил едва начатую сигарету в снег. Пахло морозом и дымом. Его глаза блеснули, задержавшись на Тане, и подёрнулись лёгкой дымкой.
– Ты, Таня, с того света вернулась. Я не боюсь, - просто ответил он и добавил, помолчав: - Шла бы ты спать. День бесконечный, а о завтрашнем я и не говорю. Где ты Широкову потеряла?
– У неё… любовь, - с улыбкой ответила Таня, ёжась. Антон удивлённо поднял глаза, сделал странное движение рукой, будто перекреститься хотел, приподнял брови, но промолчал, хмыкнув что-то себе под нос.
Холодно как: наверное, уже за минус перевалило… Завтра всё замёрзнет, обледенеет. Колючий злой снег забивался под Танин воротник.
– Ясно, - задумчиво протянул Антон, потом кинул взгляд на истрескавшиеся,
– На, у тебя совсем потрескались, - нахмурился он, настойчиво засовывая варежки в Танины ладони.
Он хранит их... Тёмно-малиновые гетры, светло-голубые варежки, колкие, но уже светящиеся осторожным теплом откуда-то изнутри фразы, взгляды, ещё холодноватые, небрежные слова, за которыми - целые мириады чувств…
– Да у меня есть, я просто Валере ненадолго дала, - покачала головой Таня, отстраняя его руку. Антон нахмурился, чёрные брови сошлись на переносице, и без того бледные губы сжались в почти не видимую полоску.
– Бери, говорю, - сердито и отчего-то торопливо проговорил он.
Таня послушно взяла мягкую голубую шерсть и, подойдя на шаг, запихнула её обратно ему в карман. Это - то, что останется с ним. Так же, как её фотография. Так же, как её письмо, которое, Валера сказала, он хранит во внутреннем кармане кителя. Всё это - частички её; пусть они остаются с ним.
– Оставь себе, - мотнула она головой, не обращая внимания на строгое выражение его лица.
– Оставь себе, они твои. Всегда были и будут.
Такие слова простые. Говорила ведь она совсем о другом.
Оставь себе моё сердце, Антон. Оставь, оно всё равно твоё. Всегда было. Будет.
Он, конечно, понял.
Посмотрел на неё из-под бровей, насуплено, как ребёнок, которому говорят тяжёлую правду, вздохнул, видимо, не найдя нужных слов.
– Идём спать, - наконец сказал он устало.
– Столько всего сегодня…
Таня кивнула. Столько всего.
Землянка встретила Таню теплом остывающей печки и уютной Валериной вознёй. Та старательно напихивала что-то в Танин вещмешок, шепча себе под нос всевозможные ругательства. Рут не было, но вещи её уже были разложены на лежанке в идеальном порядке. Маша всё ещё где-то пропадала.
Таня принялась стряхивать с берец и бушлата налипший снег, и Валера обернулась на звук.
– Ты так быстро?
– проворковала она, помогая Тане стянуть с плеч тяжёлый от влаги бушлат.
– Замёрзла? Какая буря! И мороз! Я еле дошла. Совсем декабрьский… Садись поближе к печке, давай, двигайся. А я вот тебе вещей решила каких-нибудь хоть собрать…
– Да сказали налегке, Валер, - вздохнула Таня, и Валера ответила ей таким же вздохом: плохо дело. Перестав, наконец, копошиться, она устало села рядом с Таней, пристроилась к ней боком.
Нет, какая же она, Таня, эгоистка всё-таки! Привыкла, что всё вокруг неё вертится. Ах, Таня поругалась с Антоном Калужным, ах, Антон Калужный назвал Таню дурой, ах, у Таниных родных беда! Бедная Танечка! И Валера тут как тут, всегда рядом, услышит, поддержит, даст совет…
Только теперь Таня, кажется, спокойна и почти что счастлива; помощь нужна Валере, а она не привыкла просить. Таня, право, не знает, с чего начать.