Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
Ириш Мари Шатьен. И кто имя-то такое придумал? Ириш! Мари… Шатьен… Мадемуазель Шатьен… Машка теперь не Машка - Франсуаз Ибер какая-то… Рутакова превратилась в некую Камиль Дюмаж. Как зовут Антона, Таня напрочь забыла: имя какое-то забавное было…
Господи, как голова-то болит.
Антон не спал тоже, сидел рядом, внимательно просматривал какие-то бумаги, которые дал ему капитан.
– Ириш Мари Шатьен, тебе двадцать четыре, ты родилась в Ренне...
– сообщал он.
– Жила на рю де Брест, училась в обычной школе, ходила в музыкальную… Популярность к тебе пришла после французского телешоу, что-то по типу «Голоса», в две тысячи тринадцатом,
– Антон, - мягко перебила Таня. Он поднял глаза.
Таня исподлобья взглянула на собственное отражение в треснувшем зеркале. Говорят, примета плохая - в разбитое зеркало глядеться…
Подумаешь, волосы. Подумаешь, до копчика уже почти... Глупости всё это. После войны новые отрастут.
Отражение почему-то расплылось, стало мутным, и кто-то совсем рядом - не она ведь, правда?
– совсем по-детски всхлипнул…
Её тут же окружило тепло, сплошное, мягкое, и Таня почувствовала, как её голову обнимают родные руки. Закусила губу, чтобы не разреветься - вот глупости!
– и потянулась к этому теплу, как слепой котёнок, зная, что безопасно, и веря ему.
– Даже без волос, я же… ты же… ты же всё равно… - прошептала она, всхлипнув и запнувшись.
Ты же всё равно будешь любить меня, Антон?
Только сказать этого она никак не может, не знает, почему…
Любить. Антон Калужный - любить. Её…
Словно если она скажет, то навяжет ему это, заставит его… Он сам должен. Не сейчас. Когда-нибудь…
– Даже тогда, Лисичка. И всегда. Даже если тебя налысо побреют, - тихо улыбнулся он, целуя её в макушку и прижимая к груди крепче.
– Ну, хочешь, я отрежу?..
Антон мягко берёт прядь за прядью и медленно, чтобы не лязгать, срезает чуть вьющиеся волосы. На полу под Таней - уже целое море… Голова становится непривычно лёгкой. Таня больше не плачет и не смотрится в зеркало.
Она слишком застенчива и неуклюжа, принимает всерьёз любые шутки и замечания, легко поддаётся влиянию и кажется себе ужасно простой и неинтересной. Ума в ней недостаточно; да она и не умная, просто прилежная, дисциплинированная и сознательная. Танины кости выпирают, волосы опадают на пол, у неё болит голова и грудная клетка, её друзья мертвы, она несчастна и очень, очень худа.
Но за её спиной стоит Антон и, перед тем, как срезать очередную прядь, мягко касается ладонью её плеча.
Она будет здоровой, прекрасной и любимой.
Всё закончится.
Скоро всё снова станет хорошо.
Верить бы в это самой...
Проспав ровно полтора часа, проснулась она в ту ночь от скрипа входной двери, оглянулась испуганно: проспали? Но Машка преспокойно сопела сбоку, и из-за стола, с лавки, по-прежнему свешивалась Антонова рука. Вошла Рутакова.
И тихо, щурясь в темноте, сунула Тане в ладонь какую-то хрустящую пластинку. Горячими пальцами Таня нащупала на ней четыре кругляша таблеток и прошептала куда-то в темноту: «Спасибо».
Пятнадцать минут третьего. Было время вставать.
План-то - проще некуда, вообще-то. Капитан, по крайней мере, сказал именно так. И действительно, было всё более чем понятно, и даже у Машки вопросов (ну, кроме парочки) не возникло. У Тани - тысяча и один.
Всё так просто, сказал капитан. Элементарно.
В половину четвёртого
– Они же только-только заняли, еще не разобрались как следует»), то по компасу, карте или какому-то другому чутью они должны выбрать верное направление и, проделав практически ползком путь в двенадцать километров по вражеской территории, к восьми сорока утра появиться на железнодорожной платформе девять тысяч сто восемьдесят третий километр. Бодрыми, свежими и с чистейшим французским выговором. Ах да, и в шмотках, конечно же, не своих. Таня задала резонный вопрос: «А в чьих и откуда их взять?» Капитан посмотрел на неё, как на умалишённую, боязливо покачал головой и показал Антону что-то на карте. Тот кивнул.
Итак, уже полностью оторванные от своих и не имеющие никакой связи с ними, бодрые, свежие, с чистейшим французским выговором и в шмотках от Армани, они дожидаются какой-то машины. Если с фальшивыми документами и пропусками не выходит никаких накладок, их забирают и вывозят в Уссурийск.
– Гарнизонный дом офицеров Российской Армии, - хмыкнул капитан, показывая плохо напечатанные фотографии.
– Место выбрали, что надо.
Дом - более, чем обыкновенный: серенький, трёхэтажный, с большими окнами, завешанными гардинами ещё советских времен. Парк вокруг на фото показался Тане симпатичным. И то ли озеро, то ли пруд прямо под окнами - необычно…
Только тут ей в голову пришла мысль, над которой стоило задуматься в самом начале.
– Что я должна петь? И как? Что там будет, фонограмма, минус, оркестр?
Снова недружелюбный взгляд и лёгкое пожатие плечами в ответ.
– По обстановке разберёшься.
Основная и, собственно, главная часть плана была до ужаса не продуманной. С момента, как их забирает машина, и до конца задания инструкций, по большому счёту, не было никаких. Убрать человека из правящей элиты - единственная задача.
Когда часовая стрелка приблизилась к трём часам, капитан вздохнул и как бы невзначай добавил:
– Я надеюсь, вы понимаете, что оружия ни у кого не будет. Только вам, Калужный, дадим эм девять для вида, вы же охранник, но и это, конечно, сразу же отберут.
«Второй этаж, правое крыло, мужской туалет, вторая кабинка от входа, за унитазом», - зубрила Таня до тех пор, пока слова намертво не отпечатались в голове. Нужно будет достать оттуда взрывное устройство. В Уссурийске, по словам капитана, у нас есть люди, готовые помочь (они-то и пронесли взрывчатку), но с таким справиться они не в состоянии.
– Цель выходит на связь с командованием из узла связи в семнадцать тридцать, - сообщил капитан.
– Мы не знаем, когда он прибудет в Уссурийск. Мы не знаем, сколько с ним будет охраны. Делайте что хотите, все вы, но в пять тридцать на связь выйти он не должен. А теперь смотрите и запоминайте.
Из всё той же чёрной папки он вынул маленькую фотографию, тут же сверкнувшую глянцем в свете настольной лампы, и протянул им. Таня, сощурившись, уставилась в немолодое, жёсткое, плоское, какое-то песчаное лицо. Мужчина лет пятидесяти трёх с седеющими, но ухоженными густыми волосами, с необычайно широкими бровями и с выражением лица, которое так часто можно заметить у политиков на экране телевизора. Неприятное лицо. И знакомое чем-то, что, впрочем, ни капли не удивительно: эти американские рожи в новостях то и дело мелькали то там, то здесь.