Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
— Есть в вас хоть что-то человеческое? — почти крикнула она, чувствуя, как сердце колотится о рёбра, а спина покрывается мурашками. — Да вы просто…
Он неожиданно встал и сделал шаг к ней, глядя с невыразимым презрением и злобой, бьющей через край почти чёрных ледяных глаз.
— Рот свой открывать в другом месте будешь, ясно? Молчишь? Умница. Всё, что ты можешь. Ну и где все твои словечки, Соловьёва?! Ты не можешь даже ответить! Давай, скажи, что я неправ! — почти по слогам выплюнул он ей в лицо, заорав так, что голос почти срывался, и Таня чувствительно приложилась лопатками
Интонации, от которых она чуть не задохнулась. Кажется, и правда перестала дышать.
Несколько секунд в звеняще болезненной тишине, зажмурившись, перед глазами красные круги; ну, всё, всё, он заткнулся, наверное, он отошёл, всё нормально, и, кажется, пора вдыхать. Восьмое декабря, две тысячи семнадцать, Соловьёва Татьяна, звезда падает, падает, падает, раз, два, три, всё нормально…
Бетонная крошка. Пыль. Рябящие буквы. И воздуха — нет.
То есть совсем.
Таня распахнула глаза, чувствуя нарастающую панику и хлёсткую, давящую боль в груди. Перед глазами стояли искры и плыли какие-то круги, в груди давило, а горло просто не размыкалось.
И лицо Калужного — крупно, неразборчиво, там, где-то на задворках сознания. Я НЕ МОГУ ДЫШАТЬ, Я НЕ МОГУ ДЫШАТЬ, У МЕНЯ НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ — но вместо слов хрипы и подступающие слёзы, потому что она правда не может!
— Какого ты?.. — голос Калужного глухо бьётся о стенки черепа. — Соловьёва, мать твою…
Вдохи какие-то рваные, короткие, не приносящие воздуха, ужасно болезненные, и она уже почти не чувствовала реальности вокруг, когда тёплые сухие ладони коснулись её лица и сомкнулись вокруг рта и носа.
— Дыши. Ровно. Медленно.
Круги исчезали. Искры гасли.
— Это просто паника. Дыши нормально.
Линии стали чётче, и она закрыла глаза, закутываясь в спокойную полутемноту и осторожное мягкое тепло. Лёгкие расправлялись.
Она дышала.
И не заметила, когда ладони пропали.
Таня открыла глаза только тогда, когда тихо скрипнула дверь.
Что. Здесь. Только что. Случилось?! Что за ненормальщина творится? Что это было?! Мозги отключались.
Чтобы не смотреть наверх, на человека, силуэт которого она улавливала боковым зрением, Таня уставилась направо, на раскрывшуюся дверь, и чуть не умерла снова: в щель просовывал голову Майор. Потолстевший, сытый и довольный Майор, поблескивая вымытой серой шерстью, непонимающе смотрел на одну из своих пятнадцати хозяек.
Хозяйка смотрела на него в полном ужасе.
Они потратили все свои деньги на ветеринара и лекарства, и теперь вылеченный ото всех глистов Майор, ещё маленький, жил в кладовке. И только ночью выпускался погулять по коридору под строжайшим надзором дневального. Только ночью.
— Это что ещё…
Нужно просто повернуть голову направо и наверх. Просто посмотреть ему в глаза и спокойно, тихо (вряд ли безболезненно) умереть.
Вдох, глубже. Раз, два…
— Ой, какая кисонька! Кто у нас такой маленький? — дверь открылась уже полностью, и на пороге возникла загорелая молодая девушка лет двадцати, одетая в элегантное кашемировое тёмно-зелёное пальто. Глаза до одури тёмные, быстрые и внимательные. Это его сестра?
— Мия, ты что тут
— Я соскучилась ужасно, — брюнетка чмокнула его в щёку, и Таня сморщилась, отойдя уже на безопасное расстояние. — Какой ты хорошенький, какой красивенький…
— Соловьёва… — глухо, на грани какого-то рычания прозвучал голос Калужного, уже почти начавшего поворачиваться, и Таня сжалась, предчувствуя колючий декабрьский взгляд. Она не вынесет его. Не сейчас.
— Мия, — девушка посмотрела на неё внимательно, но приветливо, быстро подходя и подавая ладонь. — Сестра вашего незадачливого командира. Что это за чудесный котик? Он что, прямо тут у вас живёт? Никогда не видела…
— …что эта дрянь здесь делает? — она слышала, как кровь стучит в ушах. — Я сказал, чтобы ничего подобного…
— Ой, да не обращайте на него внимания, — расхохоталась брюнетка, оборачиваясь. — Тон, ты что, всегда такой злой с ними?
Тон? Таню почти передёрнуло.
— Мия!
— Антон! — шутливо передразнила она. — Вы не обращайте внимания. Знаете, в детстве у Тона был хомячок…
— Мия!!
Девушка только махнула рукой куда-то назад, приобнимая Таню за плечо.
— …ну так вот, он его нечаянно утопил в бочке с водой. Представляете? Так что для нас вопрос домашних животных болезненный. Ну ладно-ладно, — закатив глаза, она повернулась к брату. — Я чувствую, как ты прожигаешь мне лопатки своим яростным взглядом. Не будет он жить тут, успокойся уже, ведь мы… заберём это чудо себе! — улыбнулась Мия. — Вы ведь не против? Как вас зовут?
— Курсан… Таня.
— Чудесно, Таня. Вы не бойтесь, я почти медик, и вашему… как? Майору? Ему прекрасно будет у нас с Тошей. Вы не смотрите на эти пылающие яростью глаза, на самом деле Тон очень милый и будет заботиться…
— Мия!!!
Понедельник — ужасный день.
— Ну, простите меня, пожалуйста. Я вас очень прошу, не обижайтесь, — Назаров шёл рядом, почти заглядывая ей в глаза.
Она ужасно устала: последние полтора часа пришлось потратить на мытьё полов у Сидорчука, а сорок два билета по тактике лежали ещё даже не начатые. Сессия неумолимо приближалась, не оставляя Валерии Ланской ни единого шанса хотя бы на трояк.
Около восьми в класс кто-то заявился, и она уже возблагодарила Бога: наверное, Сидорчук сжалился и прислал хотя бы кого-то в помощь, но, едва Валера обернулась, из её груди вырвался обречённый вздох. Рядом стоял лейтенант Назаров.
Помочь? Помочь? Помочь? Дайте мне помочь, я вам помогу, дайте мне тряпку, ведро, садитесь, отдохните.
Нет, нет, нет, не нужно, спасибо, нет, я справлюсь, не устала, всё нормально, не болит, осталось немного, нет.
А потом она просто споткнулась об какую-то кривую половицу, обругав весь мир, и почти полетела на пол, но осторожные руки подхватили её за талию. На несколько секунд Валера замерла, с ужасом осознавая, что даже не чувствует отвращения, а потом резко вырвалась и, ужасно покраснев, высказала Назарову всё, что думает о нём.