Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
И, Господи, Таня не имела никакого права на этого ребёнка. Даже не думала иметь. И очень радовалась, что у девчушки наконец-то появится настоящий дом, братики и сестрички, тётя Лиза, которая, может быть, позволит называть её мамой. Просто она привыкла видеть эти щёчки, за которые Саша запихивала всё съестное, как хомячок, этот смешной детский носик, вечно в чём-то измазанный, и эти тёмные, совсем Верины глаза.
Таня обняла Сашеньку здоровой рукой, заставляя себя улыбаться, и повторила:
— Тётя Лиза — прекрасная тётя, вот увидишь.
—
Со следующей фотографии смотрела она, Таня, в своей шинели, стоящая у лестницы и держащая за руку Сашу. Это было ещё на первом курсе, и, если быть честной, фотография была просто ужасной. Шинель с мужского плеча была ей велика, Таня, страшно нервничающая из-за сессии, была больше похожа на привидение, а перепачканная и тонконогая Саша с криво обрезанной чёлкой вообще вызывала ужас.
— Ну, это ты уж точно знаешь, — Таня прижала маленькую Сашину головку к себе, но та подняла свои быстрые тёмные глазки и улыбнулась, обнажая кривые передние зубы.
— Скажи, скажи, — лепетала она, снова устраиваясь на Танином плече, и Таня, старательно подавляя в себе какое-то тянущее, очень болезненное чувство, указала пальцем на фотографию:
— Это Сашенька и я.
— Сашенька и я! — Саша хлопнула в ладоши, широко улыбаясь, но потом вдруг нахмурила брови. — А мама?
Бедная моя девочка.
— Мамы нет, — Таня вздохнула.
— Нет? — тихо переспросила Саша.
— Нет.
Шесть ноль две, восьмое декабря — Таня повторяла это первые секунды, словно мантру. Ей сказала так психолог: когда приходят кошмары, нужно просто цепляться за то, в чём ты уверена. Нужно цепляться за реальность и правду изо всех сил.
Она старалась. К психологу, правда, больше не пошла. Сама не знала почему. Просто не захотелось снова рассказывать обо всём… Этом. Всё было слишком сложно, чтобы просто сесть в кресло и рассказать.
Калужный даже не смотрел в её сторону. Ни на вечерних поверках, ни на занятиях, куда он заходил довольно часто, ни в коридорах. Вообще не смотрел, будто её не существовало. И, наверное, её это устраивало, потому что тогда, в госпитале, случилось что-то странное, что-то безумно глупое, и иногда Таня думала, что это сон. А сейчас ей как никогда нужно отличать сны от реальности.
И всё-таки, когда она искоса смотрела на него в столовой (Калужный всегда сидел на одном и том же месте, за офицерским столом, ровно в профиль к ним), неясное волнение съедало её изнутри. Китель застёгнут на все пуговицы, тельняшка без единой складочки, берцы неизменно начищены — всё с иголочки... Когда он входил в столовую, затихали не только курсантские столы, но и офицерские. А она, хоть убей, не могла оторвать взгляд от фигуры, плавно и быстро скользящей к стойке с подносами. Потом он садился, неизменно — зачем-то — проводил левой рукой по шее и начинал есть. Наверное, только в этот момент гул в столовой возобновлялся, а Таня могла, уплетая кашу, которая в
Эти тёмные волосы, в которые за завтраком, за обедом и особенно за ужином он запускал свои пальцы раз семнадцать, хотя она обычно сбивалась где-то на середине счёта. Мешки под глазами, синие, непроходящие. У неё теперь такие же.
Ей всё время казалось, что тогда, в госпитале, они оба на секунду позволили увидеть друг другу что-то, не предназначавшееся для чужих глаз, что-то до глупого личное и болезненное до одури. Тогда, в темноте разглядывая тёмные подрагивающие во сне ресницы, спокойные брови и руку, так расслабленно лежащую рядом с её оранжевым носком, она решила, что теперь всё будет как-то по-другому.
Дура. Ду-ра. Это совершенно не то... Калужный не то чтобы не говорил — попросту не смотрел в её сторону. Даже на абсолютно незаметную Нестерову орал время от времени, а на неё даже не глядел.
Девчонки спали, уткнувшись носами каждая в свою подушку, и Таня тихо, стараясь окончательно выровнять дыхание и особо не тревожить рёбра, села на кровати, посильней натянула оранжевые тёплые носки, без которых не могла спать, накинула на плечи Машкину вязаную кофту, постаралась привести запутавшиеся длинные волосы в порядок и вздохнула.
Начинался новый день, восьмое декабря, шесть ноль три, две тысячи семнадцать, она сейчас в своём общежитии, рядом сопит Валера, и всё будет хорошо. Сегодня, по крайней мере, точно.
— Полуночная звезда падает, падает, падает, — вполголоса напевала она, умываясь. Больше всего на свете Тане сейчас хотелось не подставлять лицо и руки под разбрызгивающиеся струи ледяной воды, а просто опуститься в обжигающе горячую ванную, наполненную пеной до самых краёв.
На первом этаже учебного корпуса она резко замерла, чуть не свалив с ног Валеру, идущую с ней под руку.
— Блин!.. Таня, блин, ты чего? Ой, не больно? Рёбра ничего? — тут же спохватилась она.
— Ты только глянь, — простонала Таня, указывая на стенды. Один из них торжественно провозглашал: «Ими гордится училище!». Среди парней висела и её фотография.
Сделана она была на КМБ*. Таня смотрела с неё, худющая, серая, вся какая-то облезшая, с грязными нечёсаными волосами. Кажется, когда она нормально не ела уже дня два, только пробежала с взводом шесть километров и просто умирала, когда их повели фотографироваться на пропуска.
— Какой ужас, — вздохнула она, отворачиваясь к стене. — Может, пойти двойку по огневой получить, чтобы сняли?
— Да брось, — сквозь смех пролепетала Валера. — Прекрасно получилась!
— Валера!
— А волосы-то, волосы, укладка какая…
— Валера!!!
Прежде чем нормально подумать, Таня оглянулась и быстро вытащила фотографию, тут же засунув её в планшет.
— Эй, ты что делаешь? — Валера всё никак не могла прекратить хохотать.
— Лучше здесь вообще не висит пускай, чем так!..