Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
– Да что с тобой, Антон?!
– вдруг взорвалась Мия, и Антон поморщился от нервозных, плачущих ноток в её голосе.
– Что с тобой происходит?
– Мия, послушай…
– Нет, это ты меня послушай!
– воскликнула она, неловко взмахивая руками.
– Я твоя сестра, и я хочу знать, что случилось за эти два года!.. Ты другой, Антон, я не узнаю тебя, ты иногда кажешься мне совершенно чужим, незнакомым, и я боюсь этого, и поэтому молчу!
– Чужим?
– переспросил он, усмехнувшись. Чувствуя, как в грудь с каждым словом сестры сильнее вонзается раскалённый
– Да, и я боюсь этого, очень боюсь!..
– он встал, развернувшись к ней, и Мия умоляюще заглянула в его глаза.
– Я знаю, что война, ну так что же, Тон... Что же поделать!.. Ты стал совсем не такой, и это я чувствую... Да ну что же с тобой, что же случилось, что?
– Война случилась, - коротко отозвался Антон, чувствуя нарастающее усталое раздражение. И впервые чувствуя пропасть, разделяющую его и сестру.
– Почему ты просто не можешь рассказать мне? Тон, я же твоя сестра...
– Давай не здесь, - устало выдохнул он, выходя на дорожку и больше не оглядываясь на белый камень.
– Нет, почему же?! Скажи мне! Прежний Тони любил прикосновения - ерошить волосы, щекотать, обнимать, а ты, Антон… тебя тронь хоть пальцем, и ты, кажется, откусишь руку по локоть!
– громко всхлипнула она ему в спину.
– Почему ты всё время ходишь в своих футболках?! Раньше ты всегда разгуливал по дому чуть ли не голый! Почему ты не даёшь обнимать себя? Да, это война, это страшно, но…
– Но?!
– вдруг рявкнул он и замолчал на секунду: Мия смотрела на него с откровенным ужасом. Кажется, не узнавала.
– Да ты знаешь, каково это - ничего не чувствовать? И пустота... Пустота эта! И кровь! Ощущать и видеть её везде?! Не говори мне о войне, Мия, потому что я видел её слишком близко!
Горящее, сжигающее клеймо прямо перед ним.
Не оборачиваясь, он ушёл с кладбища. Остановился только на выходе, глубоко вздохнул, засунул руки в карманы. Через несколько минут показалась растерянная Мия.
– Антон?..
– полурадостно, полупечально сказала она, подняв глаза.
– Ты… я… Боже, прости меня.
– Нет, это ты прости, - выдохнул он, подставляя сестре локоть.
– Прости, что не могу ничего сказать.
– Я не должна требовать.
– Прости... Правда. Что бы там ни было, Мия, ты - моя семья. Только ты и Макс.
Белые лилии... День будет долгий и холодный.
В училище за обедом на него накинулись все разом, вереща в пятнадцать ртов.
– В госпитале она, - рявкнул он прямо в середину толпы баб, обступивших его.
– Всё, ничего больше не знаю, расступились все, дайте поесть. Нет, никого я сегодня в увольнение не пущу. Да, даже к Соловьёвой! Расступились, я сказал!
Бабы бросились врассыпную. Ланская задержалась на секунду, уставившись на его ладони. Антон быстро опустил взгляд: костяшки были стёрты, пальцы украшали мозоли, а под ногтями осталась несоскребаемая бетонная пыль.
– Я не злопамятный, Ланская. Зло сделаю и забуду, - скривился он, - так что брысь.
Несколько секунд она пристально смотрела на него, широко распахнув свои светлые оленьи глазищи и сцепив в узел тонкие руки.
– Спасибо вам, -
В комнате досуга он не поленился врубить телек и глянуть новости. Интересовала его хоть сколько-нибудь только одна:
– Санкт-Петербург скорбит по погибшим во время очередной бомбёжки прошедшим вечером. Трагедия унесла четыреста сорок три жизни. Среди погибших и бывшая прима-балерина Мариинского театра Вера Волошина, больше известная под фамилией Верженска. В Москве у входа в Мариинский театр появился целый мемориал, люди несут к нему цветы и свечи. Польские СМИ на первых страницах своих изданий пишут о смерти «пани Верженска», называя её не иначе, как «русско-польской великой артисткой». Тело балерины было найдено в разрушенном здании польского посольства. Сегодня вечером в Мариинском театре состоится церемония прощания с «великой Верженска», а завтра с утра на Волковском кладбище пройдут её похороны.
Соловьёва была в палате одна. Первое, что он увидел, когда вошёл - бледную, серую-синюю, угловатую руку с иглой в вене.
Он не узнал. Совершенно не узнал её без огромного зелёного бушлата и уродующей шапки. Соловьёва лежала на кровати, прижимая к груди забинтованную левую руку и вытянув правую вдоль одеяла. И глаза - закрытые, синеватые, измученные, с едва заметной сеточкой вен. Он осторожно вдохнул. Пахло отчаянием - он-то был спецом. И на кой чёрт припёрся вообще?.. Господи, господи... Принесла нелёгкая - а ведь думал же, не ходи, не ходи... Уже собираясь бросить пакет, жгущий пальцы, на пол и уйти, он увидел, что она открыла глаза. Посмотрела пусто и стыло, так, что по спине бежали липкие, противные мурашки.
Антон стоял и отчаянно пытался объяснить свой поступок. Хотя бы самому себе... Анализ. Анализ. Анализ. Мозг работал, подбирая варианты. И все какие-то слишком отчаянные, слишком неправдоподобные. Долбаный пакет с мандаринами почти что сжигал кожу.
«Пожалуйста, только не оставляйте меня…»
«Всё будет хорошо» - «Скажи мне это ещё раз»
– Это от... От твоих. Хотел выбросить... В ближайшую помойку, но даже бомжи не позарились, - скривился он, небрежно бросая пакет на пол у изножья кровати. Она всё смотрела, безмолвная и усталая, теребя пальцами край тонкого одеяла.
– И, уж конечно, я притащился сюда не от великой любви к тебе, Соловьёва. Просто хочу, чтобы ты не питала иллюзий и знала…
– Я знаю, - едва слышно сказала она, а потом посмотрела так устало, что он вздрогнул.
– Можете считать свой долг выполненным. Если меня спросят, я скажу, что вы были.
Отлично. Это всё, чего он хотел. Больше - ничего. Показался - а теперь пора и уйти. Заявиться в штаб. Сказать: «Конечно, в порядке. Что с ней случиться?»
Но Господи, Господи, почему так паршиво? Что заставило его отпроситься у начальства и рвануть по пробкам в этот грёбаный госпиталь, и почему два дня назад он был расслабленно-спокойным, цинично-уверенным, а сейчас стоит перед этой поломанной девчонкой и не может выдавить из себя ни слова.