Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
Осипова было открыла рот, чтобы что-то сказать, но Калужный предостерегающе поднял ладонь:
— Ни слова не хочу слышать. Что вы нахрен успели снова натворить? Какого чёрта я, только выйдя из этого долбаного госпиталя, должен прикрывать ваши задницы? — он почти вцепился пальцами в ткань карманов, окидывая головы пристальным взглядом. — Ну? Я жду. Какого у вас тут случилось?
— Звоныгин отпустил нас, — вдруг громко сказала Валера, шагая вперёд и стараясь смотреть на девчонок, а не на Калужного. — После отпуска мы все поедем на полевой, там, кажется, два с половиной месяца обучение, и потом на фронт.
— А нехило я так пропустил, — выдохнул Калужный.
Таня резко отпустила ручку старого, затёртого чемодана. Поморщилась, когда он грохнулся на пол, и поняла, что впервые в жизни так близка к тому, чтобы заматериться трёхэтажным матом.
— Господи, какая оборванка, — Калужный встретил её взгляд и скривился, оглядывая Танино старое серое пальто, единственную её гражданскую верхнюю одежду.
Она чуть вздёрнула подбородок, давая понять, что его слова её не волнуют. Его губы раздражённо дрогнули, будто снова желая изобразить нахальную усмешку, но, не желая повторяться, всё так же замерли на месте. Таня раздражённо подняла глаза к идеально белому потолку. Калужный поднёс руку к шее, делая вид, что его тошнит.
На этом крайне содержательное общение закончилось.
Всего-то неделя. Ну, полторы. Всего-то десять дней.
Дура. Идиотка. Да лучше быть пойманной этими маньяками, чем, только послушай себя, жить здесь, у Калужного, с Калужным.
Ригер, тоже одетый по гражданке (для конспирации, не иначе), за её спиной предостерегающе кашлянул и, судя по всему, крайне неодобрительно взглянул на Калужного, потому что в следующую секунду тот, источая просто вселенскую доброжелательность, произнёс:
— В смысле добро пожаловать, Соловьёва.
И прошествовал к вешалке, начиная одеваться. Очень интересно, куда это он собрался в шесть вечера.
Двадцать девятое декабря, восемнадцать ноль три, вообще-то, если быть точной, и Таня готова выть от предвкушения прелестей совместного житья с лейтенантом.
— Кажется, я должна идти в училище. Кое-что там забыла, — про себя проворчала она, вылезая из непривычных сапог и делая несколько осторожных шагов в абсолютно тёмную квартиру.
— Что ты там могла забыть? — надо же, услышал и фыркнул через плечо, завязывая шнуровку берц.
— Забыла остаться там.
— Твоё мнимое остроумие, Соловьёва, чести тебе не делает, — Таня смотрела, как на его скулах, освещённых только лампочками у лифта, двигаются желваки. Злится? На неё? Хотя нет, как же, слишком много она о себе думает. Скорее уж на весь мир.
Пауза.
— Кажется, вы хотели идти куда-то.
— Кажется, ты забыла, что это моя квартира, и я не намерен терпеть тебя слишком долго.
— Взаимно. До свидания.
Затаила дыхание, чувствуя, как он оборачивается к ней, и поняла, что оказалась не в выигрышном положении: свет от лифта полностью освещал её, повернувшуюся к двери лицом, зато не то что лица — даже тела Калужного видно не было. Одни контуры.
Боже мой, Соловьёва, совсем необязательно делать всё хуже, чем оно есть.
— Да не дай бог, — он фыркнул и молча вышел из квартиры, захватив с собой бушлат. Вот так вот. Просто.
— Если хотите, Татьяна Дмитриевна, я поговорю с ним, — серьёзно сказал Ригер, нахмурившись.
— Не надо, спасибо.
— И не только на лестнице, наши люди круглые сутки будут работать вокруг дома, — очень серьёзно кивнул Ригер. — Под прикрытием, конечно. Так что вы не волнуйтесь, вы в безопасности.
— Да я… не волнуюсь, — Таня нервно улыбнулась. — Можно мне разобрать вещи?
Ригер быстро ретировался, закрыв входную дверь, и она, всё ещё не зная, где здесь выключатель, просто сползла на пол, прислонившись к стене и вытянув ноги перед собой.
Что-то тёплое и пушистое вдруг дотронулось до её ладони, и Таня, широко улыбнувшись, взяла на руки подросшего Майора, который жалобно мяукнул, протестуя против таких нежностей.
— Что, не уморил он тебя ещё? — гладя серенькую шёрстку, спросила она, но Майор, не ответив, нетерпеливо спрыгнул с её коленей на пол и отправился по своим кошачьим делам. Предатель.
Дело и вправду дрянь. Эти десять дней сулили стать худшими днями в её и без того запутанной жизни. Где взять силы, терпение и мужество, чтобы просто просуществовать этот отпуск? Чтобы поменьше думать о нём?
Как случилось, что Калужный стал занимать в её голове столько места, вытесняя всё остальное? Сессия сдана, но впереди два месяца снайперской школы, а потом — фронт, где-то в Уфе сейчас мама, которая почему-то не отвечает на письма, у Дэна проблемы с тактикой, причём очень серьёзные, сестра Марка слегла в больницу с пневмонией, Валера — та и вовсе бегает от Назарова, делая страшные глаза… А у неё в голове только одно. Только одно — самое ненужное.
Как так получилось? И — главное — как это остановить?
После того идиотского бала, когда она сдуру напялила платье, которое ей нашла жена дяди Димы, Калужный загремел в госпиталь, и у неё появилось немного времени, чтобы просто подумать обо всём этом. И что же? Вопросов стало только больше, потому что однажды он просто приснился ей. Таня не помнила, в каком контексте, но, подскочив с утра и всё ещё видя перед собой серый гладкий бок бомбы и буквы Flatchar’s industry, рябившие в глазах, она твёрдо знала: там была не только бомба. Старший лейтенант Калужный там тоже был.
Ладно, всё. У неё отпуск, а у него служба. Он будет на неё ходить и появляться только по вечерам, верно? А значит, время пребывания в одном помещении с ним резко сокращается. Просто терпи и молчи. Такая простая формула.
Таня, почти привыкнув к темноте, нашарила глазами выключатель, потянулась к нему, и в следующую секунду яркий тёплый свет от многочисленных лампочек на потолке позволил ей рассмотреть квартиру.
Она была большая, очень большая, бело-голубая — вот первое, что бросилось ей в глаза. И комнат в ней не было в принципе, кроме двери, ведущей, наверное, в ванную. Кажется, такие квартиры называются студиями. Таня сидела прямо у входной двери, и первым, что она увидела прямо напротив себя, была широкая двуспальная кровать, покрытая безукоризненно белым покрывалом. Слева, у большущего окна, занавешенного голубым прозрачным тюлем, стояла такая же белая, низкая, широкая тумбочка, на которой возвышался большой, абсолютно бесполезный теперь телевизор, справа и слева от тумбочки — высокие резные этажерки для книг. Почти пустые. Ну конечно.