Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
— Серьёзно? Танцы? — в туалет подтянулась и Валера, в глазах которой блестел совершенно детский восторг. — Нет, правда? Танюша, мы же пойдём?
— В любом случае танцы нынче — мероприятие принудительное, — пожала плечами Надя. — Ну, по крайней мере, мне так Калужный сказал.
Таня переглянулась с Валерой, глаза которой сияли, будто две новогодних ёлки.
Честно — ей хотелось пойти. Просто для того, чтобы хотя бы на вечер забыть о противных звонках на пары и услышать красивую музыку, тем более говорят, что в доме офицеров играет настоящий оркестр.
Показать Калужному. Показать, тыкнуть ему в глаза: она — девушка. Она — не бесполое существо в зелёном бушлате, над которым можно только издеваться. И не только он в этом училище, вообще-то, может ходить весь такой идеально-правильно-прекрасно-подтянутый, такой статно-высоко-восхитительный.
— Мы пойдём туда, Валера, и покажем им всем, — заговорщически шепнула она, и Валера хихикнула.
— Серьёзно? Да какого ему нужно? — Антон скривился, с размаху падая на диван. До утра субботы он дожил с трудом.
— Расслабься, деточка. На этот раз он к дочке, а не к тебе. Может, расскажешь, что там у вас с ним? — Назар ненавязчиво глянул на него, подходя и садясь рядом, и Антону оставалось только поражаться, как один-единственный человек просто своим присутствием может сделать легче.
Наверное, поэтому он просто поднял ладони, зарылся лицом в них, испуская усталый вздох, и рассказал всё как есть про этого ненормального папашу, дочка которого, дура-Соловьёва, видимо, должна жить у него. Назар не перебивал, а смотрел прямо и изредка кусал губы.
— Дерьмо, — констатировал он, когда Антон замолчал. — Что, так и сказал, что знал твою мать?
— Ага.
— И что собираешься делать? — после небольшой паузы осторожно спросил Макс.
Он не станет жить под одной крышей с этой тупицей, раздражающей его всем своим существом. Просто не сможет. Они с разных планет, как они могут жить вместе?
— Я быстрее сдохну, чем подпишусь на этот... идиотизм. И хватит таращить на меня свои блюдца, Назар.
— Справедливо, — выдохнул Макс.
— Ладно, ты можешь сегодня забрать моих баб и отвести их вместе с парнями? Я хотел ещё заехать домой.
— Будешь лоск наводить? — Макс многозначительно поднял брови, за что тут же схлопотал по шее и засмеялся. — Всё-всё, остынь. Иди зови эту свою!
Проклиная всё на свете, Антон спустился на пятый и был неприятно поражён абсолютным отсутствием кого бы то ни было в коридоре. Этаж будто вымер, и он бы порадовался такому чудесному событию, если бы не постоянный, монотонный гвалт.
Нахмурившись, он дёрнул первую дверь, ведущую в комнату досуга, и тут же был выкинут оттуда едва ли не за шкирку: Бондарчук, злая, как чёрт, с каким-то приспособлением для пытки в руках (как назвать эту горячую страшную штуку, он не знал) зло прошипела что-то и снова принялась
Ладно. Нахер. Просто позвать Соловьёву к папаше и всё. Быстро открыл дверь в пятый кубрик и едва не оглох.
— Закройте дверь!!!
В помещении было человек десять, и все что-то делали и говорили.
— О боже, я в него не влезаю, — бубнила Широкова, тщетно пытаясь натянуть на себя через голову какую-то фиолетовую тряпку.
— Блин, здесь пуговицы нет, дайте кто-нибудь нитки!
— Оно на мне не сходится! Даша, затяни потуже!
— Что можно надеть сверху? У меня слишком руки кривые, я не могу с таким коротким рукавом!
— Кто следующий к Бондарчук идёт?
— Дайте нитки!!
О боже. От количества голов, волос, тряпок, расчёсок, заколок и туфель рябило в глазах. И откуда столько шмотья в военное время? Ну, да у этих баб, видимо, всегда на чёрный день что-то припасено.
Он тряхнул головой, старательно подавляя в себе волну раздражения, и хотел уже, правда, захлопнуть к чёртовой бабушке эту дверь. Пусть Ронинов ищет свою ненаглядную дочурку сам.
Но в этот момент он увидел её.
Ноги. Но-ги.
На Соловьёвой был один только китель. Короткий китель. Он видел её ноги выше колена, ноги, вечно упрятанные в идиотские армейские брюки.
До шизофрении недалеко, нет?
Антон сцепил зубы, вздыхая, отчего она быстро взглянула на него и мгновенно отпрянула ближе к Ланской. На безопасное расстояние.
Но щёки, твои щёки, дура-Соловьёва, вспыхнули красным. Давай, красней. Я-то знаю, что ты думаешь. Что ты чувствуешь.
Хотя она тут же отвернулась, довольно сердито, потянула длинноватый подол кителя вниз и принялась перебирать гору вещей, помогая Ланской. Надо же, деловая какая.
Думаешь, самая умная? Ну-ну.
— Соловьёва, в канцелярию пулей, — перед ним мгновенно оказалась злющая Ланская, но он только отмахнулся: — Сгинь. А ты сними это убожество.
Дверь захлопнулась. Глубокий, до самого донышка, вздох.
Он — Антон Калужный, и он не может позволить себе продемонстрировать хоть какую-то слабость. Никогда.
Вдавливая педаль лексуса в пол, он уже заранее представлял себе холодную белизну квартиры, сделать которую уютней не получалось даже у Мии. Видимо, это не по силам никому. Ещё и бал этот идиотский вечером, на который, видите ли, нельзя не пойти, потому что «вы, Антон Александрович, отвечаете за свой взвод». Нужно будет снять с себя форму, которая приросла к нему, словно вторая кожа.
Снять форму — значит снять уверенность, оставшись в чём-то тем мальчиком, которым он был до училища. Тем, кто любил отца и Христин, кто никогда не орал в темноте от невозможности заснуть, чья грудь была здоровой и гладкой, тем, чьи брат и мать были ещё живы. Стать уязвимым. Открытым. Стать собой.
Он чуть не споткнулся о Мию, сидящую на полу у чемодана. Несколько секунд смотрел, не понимая, потом отвернулся, пожал плечами и спросил невзначай, открывая шкаф:
— Что, в свою общагу съезжаешь?