Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
Перед телевизором — большой голубой диван, а под ним — единственный тёплый ворсистый ковёр. Дальше, в глубине квартиры, за диваном, телевизором и ковром она разглядела барную стойку, которую видела только пару раз в Москве, ещё до того, как в её семье появились Рита, Димка и Вика. Когда они с мамой ещё могли себе позволить сходить в кафе. За тёмной, почти в цвет паркета, стойкой — снова бело-голубой кухонный гарнитур и холодильник. Справа от кухни, за кроватью, была дверь в ванную.
И всё. Ни картин, ни цветов, ни книг. Даже подушки — и те идеально ровно лежали под покрывалом. Чистота такая, какой не бывало даже у них в
Таня встала и подошла к тумбочке у дивана. Провела по ней пальцем.
Только вот слой пыли огромный. Будто тут никто не живёт.
Рядом с кроватью, ближе к ванной, так, что от двери и незаметно было, лежал чёрный закрытый чемодан. Наверное, Калужного. Старательно подавляя в себе желание открыть его, Таня бесшумно опустилась на кровать и погладила рукой приятное на ощупь махровое покрывало. Спал он здесь хотя бы раз? Или вместо огромной удобной кровати раз за разом выбирал низкий диван у себя в кабинете?
Резкий, громкий звонок заставил её открыть глаза, и сначала Таня испугалась, что звонят в дверь, но потом поняла, что это трезвонит домашний телефон (подумать только, работает), стоящий на барной стойке. Дядя Дима говорил, что его брать можно, поэтому она быстро соскользнула с кровати, поправив примятое покрывало, и взяла трубку в руки.
— Таня? Ну что ты там? — голос дяди Димы был чуть взволнован.
— Всё отлично, — Таня даже улыбнулась (да-да, ври себе, может, всё и правда станет отлично). — Можешь не волноваться, Ригер и ещё куча народу рядом днём и ночью. Не удивлюсь, если матрас у входной двери постелют. Я помню: все они должны присматривать за мной.
— И Калужный, — поправил дядя Дима. Таня вздохнула.
— И он.
— Ты всё сказала, как я тебя попросил?
— Да, обманула всех, кого смогла, — скривилась она, вспоминая неприятные моменты прощания с разъезжающимися девчонками. — Все думают, что я в Уфе. И зачем только весь этот маскарад? Очевидно же, что они тут не при чём.
— Это лучше пусть я решу, при чём они тут или не при чём. Ты ведь не хочешь, чтобы когда-нибудь повторилось то же, что и на балу?
Несколько секунд, чтобы прогнать из памяти чужую руку на своём локте и кристально-яростный взгляд Калужного.
— Конечно, не хочу. Не волнуйся, всё нормально. И всё будет нормально. Скажи тёте Кате ещё раз спасибо за платья от всех нас, хорошо? — Таня снова чуть улыбнулась, ложась на кровать и вытягивая вверх ноги в оранжевых Валериных носках.
— Не могу этого обещать. Кати сейчас в Питере нет.
— Нет?
— Ох, Таня, — дядя Дима устало выдохнул. — Я просто хочу, чтобы эта история кончилась хорошо для всех нас.
— Понятно, — она несколько секунд смотрела в потолок, а потом снова закрыла глаза. — Мама что-то не отвечает. Я уже написала им письма четыре. Не знаю, может быть, я глупости придумываю, но меня это тревожит.
— Меня тоже, но я стараюсь навести справки. Со дня на день станет всё известно. Не волнуйся, наверняка какая-нибудь ерунда окажется. Сама знаешь, как у нас сейчас с почтой.
— Да, конечно, — сказала как ни в чём не бывало. — Спасибо. Буду разбирать вещи.
— Тогда не стану задерживать. Никуда не выходи, никому не звони. Всё, Танюша, на связи, — и в трубке послышались короткие гудки.
Прекрасно. Просто супер.
Таня вытащила свой чемодан, так
Стало даже немного легче. Взяла влажные салфетки, протёрла пыль везде, где нашла, с радостью отмечая, что всё-таки ещё способна мыслить трезво и заниматься хоть какими-то полезными делами. А потом, на этажерке у телевизора, увидела вдруг две фотографии.
Первая была чёрно-белой и, очевидно, довольно старой: на ней молодая красивая женщина, сидя в кресле, держала на руках маленькую чумазую девочку лет трёх, орущую благим матом. Справа от женщины, за креслом, чинно стоял и улыбался мальчик уже школьного возраста. Черты его лица были очень милыми, открытыми и чем-то напомнили Тане черты лейтенанта Назарова. Мальчик слева, чуть помладше, совсем тоненький, был явно чем-то очень недоволен, и она в ту же секунду поняла: вот он, Калужный. Потому что губы этого ребёнка кривились, кривились так знакомо, что не узнать было сложно. А глаза… глаза были добрые.
Семья? Наверное. По крайней мере, девочка вполне походила на Мию, которая тогда загремела к ним в общежитие, защитив Таню от праведного гнева Калужного и взяв к себе Майора. Тогда самый старший мальчик, улыбающийся так весело, — его брат, а нежная, красивая молодая женщина — мама. Интересно, где они сейчас? Где его отец?
Со второй фотографии, уже цветной, Калужный смотрел на неё привычно-насмешливо, странно поджав губы. Видимо, пытался улыбнуться. На плечах его красовались жёлто-голубые погоны с буквой «К» посередине. Значит, фотография была сделала ещё в Рязанском десантном.
Ну вот и какого чёрта ты запомнила, что он там учился? М? Ничего не меняется, Таня. Ты всё такая же дура.
— А ты всё такой же идиот. Самовлюблённый заносчивый идиот, понятно? И больше всего я мечтаю о том дне, когда ты провалишься обратно к себе в спецназ и больше никогда, никогда, никогда-никогда не приедешь в Питер. Вот чего я хочу больше всего на свете.
— Разве?
Голос за спиной — это как удар под дых. Захотелось вдруг громко рассмеяться и хохотать до колик в животе, хохотать, пока слёзы из глаз не брызнут. Господи, ну и бред. Серьёзно?
Да и в чём, собственно, проблема?! Калужный — не причина себя накручивать. Она не будет. Да, конечно.
Слегка ободрённая, Таня глубоко вздохнула и обернулась: лучше уж быстро и сразу. Он стоял на пороге, — и когда только пришёл — гадко улыбался краешком рта.
— А мне казалось, ты не против моего общества, — Калужный насмешливо окинул её глазами и медленно расстегнул молнию бушлата. Слова острыми иголками вонзились в грудь и плечи, падая к кончикам оранжевых носков.
— Вам казалось, — быстро выпалила, собирая остатки гордости и ненавидя себя за то, что начинает краснеть.