Чёрный лёд, белые лилии

Моисеева Ольга Романовна

— Замолчи.

— Нет, я просто хотела вам сказать… Это ведь не конец, — будто убеждала себя, а не его, всё так же пялясь в свои ладони. — Это так страшно, но ведь не конец. У меня тоже есть сёстры и брат, и знаете, они ведь не родные, мои тётя и дядя погибли, и тогда мы их взяли к себе, и ничего, я люблю их, и всё наладилось, — она на секунду замолчала, всё-таки искоса поглядев вправо. — Я просто… ваш брат… я… Извините. Мне не нужно было это всё говорить.

Это ведь так естественно — портить и ломать абсолютно всё.

—

Извините.

— Ну и когда ты научишься затыкаться вовремя? — голос Калужного был тихим и низким. Его глаза, чёрные-чёрные, глядели на неё непозволительно глубоко. Непозволительно больно.

Она приоткрыла рот, боясь произнести хоть слово.

А потом вдруг, слишком пристально вглядываясь в темноту его глаз, поняла: он беспомощен. Прячется за эту свою маску, прячется так явно и так старательно.

— Какого ты уставилась на меня вот так? — недоверия больше, чем раздражения.

— Я… просто сказала, что думаю.

— И заметь, тебя никто не просил. Хватит, Соловьёва, — он предостерегающе покачал головой, облокачиваясь на столешницу. — Вся эта дрянь, которой ты завесила мою квартиру, эта зелёная хрень…

— Ёлка, — чуть обиженно поправила она.

— Хватит. Всё, достаточно. То ты шарахаешься от меня, как от прокажённого, то несёшь какую-то чушь и читаешь мне морали. Достаточно.

Замолчал, тяжело дыша.

И в чёрных глазах написано огромными буквами: вытащи меня.

Только произносит он совсем другое:

— Хватит, Соловьёва. Не потеряйся в том, чего нет.

Спит он просто ужасно, и даже Таня, привыкшая к постоянной Машкиной возне, не может уснуть под такую… нет. Даже слова подходящего нет. Кажется, что Калужный лежит тихо и почти не шевелится, только слишком напряжённо звенит тишина этой белой квартиры и слишком тяжело вздымается его грудь.

Ей просто хочется спать. А он мешает. Это же не она виновата. Только это заставило Таню вылезти из своего гнезда, предварительно посильнее замотавшись пледом, и сесть на идеально белую кровать. Просто сесть, не касаясь его, оставив приличное расстояние между своим бедром и его фигурой, отчётливо видной под одеялом.

Холодно было ужасно, и Таня осторожно, чтобы — боже упаси — не разбудить Калужного, медленно натянула край одеяла на его бледные кисти. Ещё несколько коротких минут просидела рядом и уже собралась встать и удалиться на свое место, как стоило сделать с самого начала, когда услышала тихий стон, больше напоминающий скулёж. Калужный странно шевелится, как-то дёргается, и Таня не сразу понимает, что ему нужно: кажется, он изо всех сил старается высвободить запястья из-под одеяла. Кажется, лёгкое одеяло сверху ему причиняет боль.

Кажется, ей тоже.

— Не надо, — шепчет он заполошно, переворачиваясь на спину. — Мне же больно…

И это «же», маленькое, тихое, совсем детское, окончательно лишает её тормозов.

Это страшно. Так надрывно страшно, что холодеют пальцы. Потому что он

есть, прямо здесь, перед ней, стоит только протянуть руку, лежит, но сам он — всё ещё там.

Ан-тон. Ан-тон.

— Ну, что ты, ну, — пальцы правой руки, которая наконец начинает слушаться её, Таня кладёт на холодный, покрытый каплями пота лоб. — Ну, всё, это же всё пройдёт…

И судорожно дышит полувсхлипами. И всё-таки плачет — но ведь это же не считается?..

Забвение Калужного наполнено болью, он втягивает её через ноздри, резко вдыхая и выдыхая, и ей плохо, настолько эта боль осязаема. Стоит, кажется, только протянуть вторую руку — и Таня почувствует.

Ей плохо, потому что он страдает.

Он беспомощен, он пытается ухватится за неё — пусть потом Таня станет повторять себе, что это не так. И она рядом. И она будет. Пусть цепляется, пусть жмётся лбом в тёплую сухую ладонь.

Прикоснуться ведь сложно только в первый миг.

Часто мы говорим не с человеком, а с его гордостью, эгоизмом или принципами. Чтобы увидеть то, что под ними, нужно что-то куда большее, чем разговор.

В горле жжётся, как при приступе паники, и глаза закрываются сами собой. На секунду Таня цепенеет, слышит, как колотится собственное сердце, а потом быстро ложится рядом, прямо лицом к лицу, и замирает, будто думает, что сейчас он проснётся. И оттолкнёт.

Но Калужный спит и дышит ровнее. Открывать глаза ни за что нельзя — это главное правило, если хочешь играть честно. Не нужно ей сейчас никаких губ. Таня протягивает руку, ощущая под пальцами жёсткую щетину и тёплую, господи, какую же тёплую кожу.

Дышит он и вправду спокойней.

Таня хочет вздохнуть глубоко, но получается как-то судорожно и дрожаще. Всё равно через полчаса нужно будет встать и уйти к себе.

Но сейчас она здесь, и он дышит полегче. И больше не мечется. А начнёт — так она недалеко.

Глаза Таня всё-таки открывает, различая перед собой жёсткую линию челюсти, собственную светлую руку и закрытые глаза с длинными-длинными ресницами, которые больше не дрожат.

Спи, Ан-тон.

Всё будет хорошо.

Я повторю это столько раз, сколько ты захочешь.

====== Глава 12 ======

Однажды ты снова найдёшь свой свет.

Разве ты не знаешь? Не сдавайся.

Il Divo – I believe in you

Если очень сильно хотеть чего-то — это обязательно сбудется. Нужно просто зажмуриться покрепче, обхватить себя руками за плечи и много-много раз повторить: «Я хочу этого, очень, очень хочу, ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, пусть всё сбудется». И тогда всё совершенно точно произойдёт.

Этот нехитрый урок Таня выучила ещё с детского сада, и сейчас, бережно заворачивая нежно-голубые тёплые варежки в красивую бумагу, она была готова совершить этот набор простых действий: зажмуриться, обнять себя и повторять, повторять, повторять без конца. Уж тогда-то всё получится.